В свое время Василий Лаврентьевич писал о медресе Мирзы Улугбека:
«Изразцовая облицовка здания разнообразна и доведена до высокой степени художественности и декоративного совершенства, представляя собою сочетание геометрического и растительного орнамента с каллиграфическими разных почерков письменами несравненной красоты и блеска». «Изразцовая облицовка его по силе, сочности, свежести и чистоте превосходна», — пишет он о Гур-Эмире.
«Общий вид мавзолеев поражает своей красочностью, нарядностью и благородным изяществом изразцовых одежд, — изображает он галерею Шах-и-Зинда, — они бесподобны по общему эффекту, по неожиданной новизне сюжетов. Богатство деталей их поразительно, здесь наиболее пышно развернулось искусство больших мастеров, зрелое творчество таланта… Но цельность первоначального очарования их со временем утратилась, — сетует он далее, — выкрошившиеся ажурные изразцы и тонкие инкрустации не восстановлены, гнезда их зияют пустотою, порталы покосились, купола осели, минареты накренились…»
Василий Лаврентьевич толкнул дверь и вошел. Гончары, по обычаю, молились, — это им предписывал их устав. Они даже не повернули головы — все знали: пришел Вазир. Приглядевшись, Василий Лаврентьевич убедился, что партия кашинных плиток уже заложена в печь, около топки заготовлена охапка саксаула, около другой — охапка сухого янтака. Стоило только чиркнуть спичкой. Но этого делать нельзя: надо дождаться огня, который принесут из печи соседа-гончара. Мастера, закончив молитву, повернулись к Вяткину.
— Это вы, Вазир? — улыбнулся Мухаммед-бобо. — Очень кстати пришли.
— Мог ли я не прийти?
— Да, конечно. Ваши заботы, Вазир, о красоте древних построек вошли в поговорку и стали достойны памяти самого Шахмурад-бия, при жизни признанного святым за подобные заботы.
— Когда вы умрете, Вазир, — пусть это произойдет еще не скоро! — вас следует похоронить у подножия мавзолея Куссам-бин Аббаса, — вмешался тихий Усто-Турсун.
— Я не хочу умирать, Усто!
— Пусть Вазир зажжет огонь — пора, — сказал мрачный Усто-Гулом.
Накалывая пальцы, Василий Лаврентьевич положил в топку охапку янтака, произнес «бисмилля» и поднес лучинку. Пламя заплясало, из всех шести труб полетели искры.
И вдруг в келье раздался тревожный гул. Все вздрогнули. Гул неотвратимо нарастал.
— Что такое? — всполошились гончары. — Печь не должна так гудеть.
— Это базар гудит, — предположил Мухаммед-бобо.
— Базар гудит не так, — скромно заметил Усто-Турсун. — Я пойду, погляжу. Что-то мне страшно. — Он вздохнул и незаметно вышел наружу.
Огонь рвался из труб, клокотал в раскаленном горне, обтекая плиты и зажигая разноцветные искры на их поверхности, — они дадут старине новую жизнь; дым и пар от просыхающей глины клубились в келье.
С шумом влетел Усто-Турсун. Обычной застенчивости как не бывало. Сверкают глаза:
— Революция! Белого падишаха скинули с трона.
Вот оно, свершилось. Без него. Нет! С ним вместе.
