Зверь по имени Брем - [2]

— Ну-с, молодой человек, — сказала однажды Мария Тихоновна, — пора выходить в свет. Прошу вас… — И она открыла дверь в комнату.

Брем постоял в нерешительности, покачиваясь со сна на коротких лапках, и медленно, с опаской вышел из кухни. Старательно обнюхивая пол, он потрусил по знакомому коридорчику и замер: перед ним зияло ничто, пустота. Но бабушка с Наташей стояли рядом, и это его подбадривало.

— Ну, зверь, не робей, — сказала бабушка. — Не робей, заяц!

Щенок ринулся в распахнутое настежь пространство, и его храбрость и безрассудство были вознаграждены. Какой новый, какой великолепный мир открылся ему! Черный комочек носился по ковру, отчаянно тявкал, пугая солнечный зайчик, пробовал на зуб открытую дверь балкона, рычал на телевизор и шкаф и наконец поднял, самоутверждаясь, лапу у полированной ножки стола. Ну, это ему простили: люди понимали его волнение.

Усталый от всего виденного, потрясенный чудесами, населявшими комнату, Брем рухнул на ковер и мгновенно заснул, подняв все четыре лапы кверху. Лапы во сне падали, Брем тихонько на них ворчал, а бабушка с Наташей сидели рядом на диване и смотрели на него, очень довольные.

* * *

Пришел сентябрь, золотой и прозрачный, с синим высоким небом и паутинками по утрам. Наташа теперь ходила в школу, и Брем провожал ее до дверей.

— Смотри не балуйся, — говорила она на прощанье, — я скоро вернусь.

— Да иди ты, иди, — торопила Наташу бабушка, — а то опоздаешь…

Проводив Наташу, Брем возвращался в комнату и, склонив голову набок, молча смотрел на Марию Тихоновну: ждал своей законной прогулки.

— Не спеши, егоза, успеешь, — ворчала бабушка. — Дай чаю попить.

Брем нервничал, широко зевал, вилял хвостом, гипнотизировал хозяйку молящим взглядом, и она сдавалась:

— Ладно, пойдем…

Пушистый комок приходил в неистовое движение: мотался, натыкаясь на мебель, по комнатам, бежал в коридор к бабушкиным башмакам, тащил, волоча по полу, длинный коричневый поводок. Они собирались и выходили. Брем хорошо знал этот путь: они отправлялись к деревянным домикам, на собачью площадку.

Здесь росли старые липы и тополя, пахло цветами, осенними пожухлыми травами, и здесь было общество.

Высокие поджарые доги, побрякивая медалями и брелоками, бегали на просторе, разминая в вольном шаге мощные мышцы. Они нарочно не замечали всякую собачью мелочь и рычали только на себе подобных. Деликатные, обидчивые болонки держались поближе к хозяйкам, чистеньким аккуратным старушкам, огромная, всеми любимая за кроткий нрав ньюфаундлендша Альма снисходительно рассматривала разношерстное собрание. Брем, как и положено уважающему себя щенку, бросался в атаку сразу. Он хватал за ноги догов, дыбил шерсть на толстого и ленивого мопса, подпрыгнув, повисал на шее у терпеливой Альмы.

Взрослые собаки все Брему прощали. Иногда, если очень надоедал, отводили щенка лапой, и тогда он летел кувырком, а вскочив на ноги, тонко визжал и бросался, жалуясь, к Марии Тихоновне.

Она сидела на толстом стволе поваленной бурей липы и грелась на нещедром осеннем солнце.

— А ты не задирайся, — отвечала она на Бремовы вопли. — Не приставай. Пойди вон к Альме, видишь, она тебя ищет.

Альма любила неугомонного Брема. Своих щенков у нее давно не было, и этот напоминал ей что-то давно ушедшее, молодое. Она ложилась на бок и подставляла щенку косматую морду — Брем, если встать на задние лапы, вполне до нее доставал. Он стоял так, положив передние лапы на теплую шею Альмы, а она закрывала глаза и блаженствовала, ощущая эти прикосновения. Но Брема не хватало надолго. Скоро он снова лез в драку, тявкая отчаянно и тонко: он только недавно научился лаять. Он рвался в бой с главным соперником Шуркой.

Шурка был однолеток Брема с судьбой довольно трагичной: его, еще слепого, беспомощного, топили в поганом ведре, бездонном и черном. Топил со знанием дела хозяин дачи, которую снимала на лето Нина Сергеевна, худенькая, слабая легкими женщина из восьмого подъезда. На человеческий крик Шуркиной матери — привязанная, она металась и кричала страшно выскочил на крыльцо Гена, сын Нины Сергеевны. Он выхватил из ведра мокрый комочек, подскочил к хозяину, угрюмому бородатому мужику с руками-лопатами, и наорал такое, что с дачи пришлось срочно съехать, потеряв отданные вперед деньги — мужик не вернул ни копейки.

— Ну и ладно, — храбро сказала Нина Сергеевна, — всего-то август остался, да, говорят, дожди идут, пусть подавится, мироед!

Денег было, конечно, жаль.

Но зато Шурка, подлец, был хорош! Глаза черные и блестящие и черным обведены, на умной рыжей мордочке такой же черный угольный нос, сам не пушист, но и не совсем гладок: на спине колечки, хвост венчиком и задирист.

Вечерами Гена выводит своего Шурика на прогулку, учит приносить палку («Фас, Шурик, фас!»), брать след, прыгать через узенькие ложбинки. Гена учит старательно, но Шурка через канавы не прыгает, на палку вякает и ее грызет, след, игнорируя грозные приказы, не берет, хотя что-то нюхает и куда-то рвется. Гена вздыхает и, махнув рукой, садится на бревнышко, чтобы здесь, вдали от материнских глаз, всласть покурить. Нины Сергеевны он не боится, но знает, что мать нельзя расстраивать, и потому скрывает от нее драки, двойки, конфликты в школе и другие мелкие и крупные неприятности. Предоставленный самому себе, Шурка пристает к собакам, валяется на холодной от осенних рос траве, встает на задние лапы, пытаясь разглядеть что-то вдали, и вдруг — одновременно — они с Бремом видят друг друга: Наташа идет на площадку и Брем бежит рядом с ней.