Званый обед с жареными голубями - [5]

Так всю зиму напролет пел кто-то для меня в тиши вечеров; когда я попытался дознаться, кто же поет эту вечернюю песнь, выяснилось, что поет ее истопник котельной. В полночь он уходил.

Однажды вечером я зашел в котельную. В открытой топке пылали раскаленные уголья. А перед топкой, почти невидимый в темноте, сидел Небукаднесар Небукаднесарссон и пел.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, — прозвучал в темноте старческий, хриплый голос.

— Здесь тепло и хорошо, — заметил я.

— Мне нужно уходить.

— Разве ты живешь не здесь?

— Нет, — ответил он.

— Вот как! Однако я очень часто слышу, как ты поешь здесь по вечерам.

— Я не пою, — пробормотал он.

— Тем не менее я часто слышу тебя, — настаивал я.

— Нет. Я никогда не умел петь.

— Я даже выучил мелодию, — сказал я.

Но он только проворчал что-то себе под нос, собираясь улизнуть от меня.

— Не буду тебя беспокоить, — сказал я.

— Пора идти спать, — ответил он и ушел.

Однажды мне показали на берегу, за какими-то уступами, ящик от пианино; в нем ютился Небукаднесар Небукаднесарссон, а было это в мороз и вьюгу. «Вот почему этот старик так музыкален: он живет в ящике от музыкального инструмента», — подумал я.

Несколько вечеров в котельной не слышно было ни звука. Но спустя некоторое время старик забыл обо мне и вновь начал петь, как и прежде, тем же низким, замирающим голосом. Я опять зашел к нему.

— Добрый вечер, — приветствовал я его.

— Добрый вечер.

— Ты поешь, я слышал.

— Нет, — сказал он.

— Где ты выучил эту мелодию?

— Мелодию? Это вовсе не мелодия.

— Во всяком случае, ты всегда ее поешь.

— Я вовсе не пою, — сказал он. — Я никогда не умел петь. Когда-то я страстно хотел петь. Но то время давно прошло. Теперь такие мысли не приходят мне в голову. Иногда, когда я разведу огонь, мне приятно посидеть у топки. Ну, а теперь мне пора.

— Откуда ты? — спросил я.

— С запада.

— Откуда именно?

— Из Олафсвика.

— Это хорошее место?

— В Олафсвике бывают сильные прибои, как, впрочем, и в других местах, — сказал он.

— У тебя есть родственники на западе?

— Они умерли.

— Почему ты приехал в Рейкьявик?

Он долго молчал и наконец ответил:

— Там, на западе, у меня ничего не осталось, ничего…

— Ты, конечно, правильно сделал, что приехал в Рейкьявик, — сказал я. Я считал Рейкьявик лучшим городом в стране.

Он опять надолго умолк, усевшись на ящик перед топкой. На этот раз в котельной было светло, он мог разглядеть дыры на своих сапогах.

— Первую ночь здесь, на юге, я спал на кладбище, — произнес он.

— Вот как! — сказал я и, стараясь утешить его, добавил: — Сейчас многим приходится спать на кладбище больше чем одну ночь.

— Да, — сказал он.

На лице у него были грязные разводы, а седая борода была всклокочена.

— У тебя худые сапоги, — заметил я.

— О, они не так уж плохи; я нашел их в позапрошлом году в Вассмири. Должно быть, кто-то забыл их в торфяном болоте.

Он поднялся, снял шляпу, висевшую на крючке за печью. Это был котелок, один из тех, которые обычно носят торговцы. Когда обтреплются поля или же ребенок умудрится проткнуть в нем дырку, его обычно выбрасывают в мусорный ящик.

— Можно мне посмотреть твою шляпу? — спросил я.

Дыра в шляпе была так велика, что через нее прошёл бы детский кулачок.

— Это старая шляпа, — сказал я и поглядел через отверстие на свет.

Но легко было догадаться, что когда-то это была хорошая шляпа. Я протянул ее обратно старику, он взял ее и также посмотрел на свет через дыру.

— Не всякий может смотреть на своего небесного отца сквозь собственную шляпу, — сказал он и ухмыльнулся.

У него был только один зуб.

Наконец пришла благословенная весна. Никогда не бывает так соблазнительно, как весной, высунуться из окна, когда надо сидеть и готовиться к экзаменам. Так интересно наблюдать за всем происходящим на улице, особенно за всякими пустяками, которым начинаешь придавать большое философское значение.

Однажды в квартиру на втором этаже въехали новые жильцы. Я не обратил на них особого внимания. Я узнал только, что это муж и жена и что у них есть маленькая дочка лет восьми и что зовут ее Лилья. По внешнему виду девочки я заключил, что жильцы не здешние: у девочки были светлые косички, и она разгуливала в шерстяных чулках домашней работы. Девочка играла со своими сверстниками у дверей моей комнаты. Видно, мать ее обожала. Она целый день лежала на подоконнике и командовала дочкой, как целым полком солдат. Одно приказаиие сменялось другим. «Смотри, — кричала она, — будь осторожна! Берегись собаки! Берегись пьяного! Берегись машины! Лилья! Берегись!..»

В то время еще существовали старые каменные заборы, сложенные из булыжника. Они тянулись по обеим сторонам улицы. Наша улица была очень тихая, движения по ней почти не было.

Однажды я увидел, что на заборе сидит Небукаднесар Небукаднесарссон, греясь в голубых лучах весеннего солнца, и смотрит на детей, играющих у ворот дома. Его запачканное сажей лицо сияло радостью, отблеск ее, казалось, ложился даже на всклокоченную бороду.

Когда начало смеркаться, дети устали и разошлись по домам, осталась только одна Лилья. Она с увлечением прыгала на одной ножке. Небукаднесар Небукаднесарссон окликнул ее: