Зум-Зум - [5]

«Не трогай в темноте,

Того, что незнакомо.

Быть может, это те,

Кому привольно дома».

Федор Сологуб

I

Фельдмаршал закрыл заседание.

Громко двигая стульями, генералы встали из-за стола. Лоренти подошел ко мне:

— Дай Бог удачи, сказал он, крепко пожимая мою руку. Странная для всегда сурового старика ласка почуялась в этих словах, и я сразу понял, как опасно мое предприятие. Конечно, и раньше мне было хорошо известно, что мой план, в случае более, чем вероятной неудачи, грозит гибелью, но до ласковых слов старого победителя при Альтахэме я как-то внешне и бестревожно относился к Опасностям и трудностям, предстоявшим мне. Сейчас же, всем существом я ощутил отчаянное безумие моей политики, и мне стало не по себе.

Встревожился я не за себя: привык скользить над очень глубокими пропастями. Но мне вспомнилось, что Эсмеральда не хочет оставаться без меня в осажденной столице, а еще не случалось, чтоб Эсмеральдины прихоти были не исполнены.

Ночь кончалась, когда я вышел из здания Главного Штаба на прямую стрелку Силлерийской Аллеи.

Зеленоватый рассвет медленно раскрывался в чистом стеклянном небе было тихо. Изредка, цокая копытами, проезжал конный патруль, да время от времени глухо ударяло орудие на Западных Высотах. Я миновал парк, над темными липами которого небо уже румянилось золотисто-розовыми улыбками ранней зари, и углубился в путаный лабиринт переулков Приречной части.

Скоро между домами блеснула свинцовая полоска воды.

На набережной высокий матрос, увидев меня, быстро вскочил с бревен, на которых расположился закусить кружком сыра.

— Где барышня?

— В сторожке. Отдыхает.

Я вошел в сторожку.

Эсмеральда спала на деревянной скамье, подложив под голову руки. Я осторожно разбудить ее.

Она быстро вскочила и ласково мне улыбнулась. В мужском костюме, в легкой полотняной, с расстёгнутым воротом блузе, в высоких сапогах, со стрижеными, мелко завитыми волосами, она походила на шалуна-школьника.

— Ну, что?

— Едем… Но, Эсмеральда, план Де-Лане отвергнут. Принят мой: через степь.

— Прекрасно.

— Как же ты? Путешествие через степь не для женщин.

— Я умру от тоски, если в следующую пятницу не увижу принца. Конечно Его Высочество — лошадь с длинными ушами, но поймите тайны женской души, страстная жажда увидеть этого неподобного господина обуревает меня.

— Твои шутки очень остроумны, но Эсмеральда… Дьявол тоже не без изящества подшутил Красной Степью.

— Очень рада. Сатанинские каламбуры — прелюбопытная вещь. Вообще не понимаю евшего ужаса перед степью.

Путешествие по реке более опасно. Река под обстрелом, по берегу шныряет конница, опять же мониторы Нидерфальда.

— Красная Степь, Эсмеральда, хуже мониторов.

— Тем более приятно. Обожаю опасность. Вообще прошу вас помнить, что путешествие с вами для меня — пикник, а я никогда не отказывалась ни от одного пикника.

II

Страшна Красная Степь в жаркий августовский полудень.

Неисходными струями падает солнце с горячего неба. Вплоть до горизонта, где в сизо-знойном тумане смутно круглятся старые курганы, стелется гладкая, выжженная земля.

Тишь. Лишь изредка еле слышно прошелестит толстая и короткая змея, лениво волочащая скользкие звенья через взбугренную красными горками мелкой пыли дорогу. Неясный древний ужас, темная древняя тоска стоят над степью.

В этот час полуденного покоя старые хозяева снова воцаряются в Красной Степи. Те самые, что некогда поднимали из её обожженной земли несметные орды низкорослых свирепых всадников и вихрем несли их на север, к белостенным городам.

Минула власть старых хозяев.

Но смутной памятью о них грезят по курганам серые безобразные истуканы, с бесстыдной улыбкой на толстых каменных губах.

Ведомо бесстыжим истуканам, что в жаркие августовские полудни снова властна над Красной Степью сила её старых богов.

Их темной и жесткой воле предается осмелившийся вступить в эти пределы запустения. И, чуя над собою власть злого и непонятного врага, содрогается невольно сердце, смятенное перед бескрайными пространствами.

Вот уже третий день мы затеряны в однообразных просторах. Унынием полнится душа. Даже Эсмеральда притихла. Первый день веселилась и, хотя быль наш путь тяжел и труден, но порхающая радость милой ветреницы заставляла забывать труды.

Мы смеялись, глядя, как гордо красуется она в седле, как горячит нетерпеливого коня. Мы смеялись, когда в мертвую тишину пустыни она бросала сверкающие золотом шампанского и горячечным блеском электрических дуг песни, которым еще так недавно рукоплескала публика столицы.

Мы смеялись, когда она представляла триумф, ожидающий ее в армии принца, или изображая негодование Нидерфальда, узнавшего, что несколько отчаянных голов вырвалось из кольца осады, смешно надувала щеки, пытаясь из прекрасного лица своего сделать нечто, похожее на лунообразную физиономию неприятельского главнокомандующего.

Даже мрачный проводник Лизимах делал страшною рожу, долженствовавшую изображать улыбку, когда Эсмеральда начинала приставать к нему:

— Признавайся, черный дьявол, ведь ты тайно поклоняешься степным истуканам?

Но на второй день пустыня победила.

Эсмеральда не жаловалась и не злилась.

Было нечто, более примечательное. Впервые за три года нашей любви видел я ее такой тихой и задумчивой. Низко опустив голову, молча ехала она. Тогда поднимала длинные стрелы ресниц и пристально, с выражением неизъяснимым, смотрела в сизо-жёлтый горизонт. И в томной, с поволокою, синеве её глаз читал я беспокойство, быть может, непонятное ей самой. Казалось, темное предчувствие тревожить её душу, содрогнувшуюся перед страшными просторами Красной Степи.