Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - [74]

— Да, дорогая, признаюсь, я удивлен… поражен. — Ректор снова поправил. очки и посмотрел на нее.

Она заметила, что ходит по кабинету с грацией манекена в демонстрационном зале портного. Она попыталась остановиться; но тело ее, казалось, не хотело повиноваться уму. Оно имело наглость продолжать шагать по собственной воле. «Вот в келье нашагаешься», — мстительно проворчал ум. Тело на это не обратило никакого внимания.

Откинувшись в кресле, дедушка уставился в потолок, задумчиво постукивая кончиками пальцев друга о друга.

— Сестра Зулейка, — в потолок же сказал он.

— Ну? и что такого… такого смешного в… — но тут она залилась смехом, а затем зарыдала.

Ректор поднялся из кресла.

— Дорогая, — сказал он, — я не смеялся. Я просто… пытался представить. Если ты действительно хочешь удалиться от…

— Хочу, — простонала Зулейка.

— Тогда, возможно…

— Не хочу, — проскулила она.

— Ну конечно, не хочешь, дорогая.

— Почему «конечно»?

— Пойдем, бедное мое дитя, ты совсем устала. После такого удивительного, исторического дня это совершенно естественно. Давай вытрем глаза. Вот, так лучше. Завтра…

— Вы, по-моему, немного мною гордитесь.

— Господи помилуй, по-моему, да. Дедовское сердце… Но спокойной ночи, дорогая. Позволь зажечь твою свечу.

Она взяла плащ и вышла с ректором в зал. Там она сообщила, что рано утром намеревается уехать.

— В монастырь? — спросил он лукаво.

— Ах, дедушка, не дразните меня.

— Мне жаль, что ты уедешь, дорогая. Но, возможно, учитывая обстоятельства, это и к лучшему. Приезжай обязательно еще, — сказал он, вручив ей зажженную свечу. — Только не в учебное время, — добавил он.

— Да уж, — повторила она, — не в учебное время.

Глава XXIV

Из изменчивой лестничной темноты выйдя к мягкому сиянию, исходившему из открытой двери спальни, Зулейка почти воодушевилась. Она постояла на пороге, наблюдая Мелизанду, сновавшую, как челнок на ткацком станке. Вещи уже большей частью были собраны. В гардеробе зияла пустота, тут и там виднелся ковер, многие дорожные сундуки уже набиты были доверху и переполнены… Снова в путь! Как перед разбитым под звездным небом шатром, слыша львиный рык в фургонах, рев слонов, лошадиное ржание и стук копыт по примятой траве, Зулейкина мать, наверное, ощущала легкое опьянение, так и дочкино сердце воспрянуло и затрепетало перед привычной суетой отбытия. Она утомлена была миром и сердита, что все-таки недостойна лучшего. И все же — прощай, во всяком случае, Оксфорд!

Она завидовала Мелизанде, столь проворной и веселой в своем усердии, ждущей дня, когда ее суженый скопит довольно, чтобы открыть свое небольшое кафе, а ее взять в жены и буфетчицы. Ах, иметь бы цель, предназначение, застолбить в мире место, подобно этому верному созданию!

— Можно тебе помочь, Мелизанда? — спросила она, пробираясь по забросанному полу.

Мелизанду, прихлопывавшую кучу нарядов, такое предложение позабавило.

— Мадмуазель владеет своим искусством. Вмешаюсь ли я в него? — воскликнула она, показав на малахитовую шкатулку.

Зулейка посмотрела сначала на шкатулку, затем с благодарностью на горничную. Искусство фокуса — как же она его позабыла? Вот ее утешение и предназначение. Она будет работать, как не работала никогда. Она была уверена, что способна на большее. Она себе призналась, что не всегда прилежна была в выступлениях и репетициях, полагаясь больше на личное обаяние. И вчера она не единожды оплошала. Бравурный номер с Демонической Рюмочкой для Яиц совершенно был непристоен. Может, зрители не заметили, но заметила она. Надо стремиться к совершенству. Через пару недель выступать в «Фоли-Бержер»! А что, если… нет, прочь эту мысль! Но мысль не уходила. Что, если в Париже взяться за то, что уже не раз она подумывала привить к своему репертуару, — зa Дерзкий Наперсток?

Эта идея воодушевила ее. Что, если весь ее нынешний репертуар — лишь преходящий период, самое начало, ранняя манера ее искусства? Она вспомнила, как великолепно вчера подменила запонки на серьги. Но ах! ее лицо застыло, погас свет в глазах. За одним воспоминанием следом пришли другие.

Когда она бежала с Брод-стрит, окно Ноукса затмило все остальное. Теперь перед глазами снова появилось окно повыше, девушка, щеголяющая в ее сережках, насмехающаяся над ней. «Он мне сам их надел!» — снова прозвучало в ушах, щеки вспыхнули. Хорошо он придумал, не поспоришь — отличная мелкая месть, вполне в его духе! «Поцеловал на улице, все видели» — превосходно, превосходно! Зулейка заскрежетала зубами. И сразу после она догнала его и с ним дошла до плавучего дома? Возмутительно! И на ней были его запонки! На которые она ему указала, когда…

Шкатулка для драгоценностей стояла открытая, готовая принять ее сегодняшние украшения. Очень спокойно Зулейка подошла. В углу верхнего отделения лежали две крупные белые жемчужины — жемчужины, тем или иным образом так много для нее значившие.

— Мелизанда!

— Мадмуазель?

— Не хочешь сделать небольшой подарок своему жениху, когда поедем в Париж?

— Je voudrais bien, mademoiselle.[118]

— Тогда возьми это, — сказала Зулейка, протянув ей запонки.

— Mais jamais de la vie! Chez Tourtel tout le monde le dirait millionaire. Un gargon de café qui porte au plastron des perles pareilles… merci!