Зубы Дракона - [14]

Тридцатилетний Ланни Бэдд пришел к пониманию своего мира и уже не строил никаких иллюзий, касающиеся дам и господ, собравшихся на музыкальном вечере. Крупные и упитанные матроны, играющие весь день в бридж, проводящие много времени в выборе тканей, украшенных драгоценными камнями тапочек, ожерелий, брошей и тиар, чтобы создать величественный ансамбль, которые сделали бы их ноги сказочными хотя бы в их воображении. Какие слезы они могли пролить над потерянными надеждами человечества? Здесь присутствовала приятельница Бьюти мадам де Сарс вместе с двумя дочерями брачного возраста и обожаемым единственным сыном, который растратил их состояние в игорных домах. Ланни сомневался, что любой из их семейства думал о музыке.

А эти господа в черных пиджаках и снежных манишках, в которые их лакеи помогали им облачиться, какое смятение чувств и восторг тронули их души сегодня? Они все уже хорошо отобедали, и несколько из них выглядели сонливыми. Другие фиксировали свои взгляды на гладких голых спинах дам, сидевших перед ними. Рядом с музыкантами сидел граф Хохенштауфен, немецкий финансист с моноклем, довольно улыбавшийся на протяжении всего волнующего финала. Йоханнес Робин сказал Ланни, что граф только что вернулся из офиса брокера, где получил цены закрытия биржи в Нью-Йорке. В этом апреле 1930 года поведение биржи характеризовалось, как «малый бычий рынок». Снова отметился рост, и спекулянты были полны энтузиазма. Преобразовал ли граф бешеные пассажи Ганси на скрипке в движение акций и облигаций? Тем не менее, может быть, и здесь был кто-то, кто это понял. Какое-то одинокое сердце, которое спрятало свои беды и жило в тайном внутреннем счастье. Кто-то, кто сидел, молча, и был погружён в свои мысли после выступления, стесняясь подойти к музыкантам и поблагодарить их. Кто выходил после выступления со свежей надеждой за мир, в котором такое очарование было воплощено в звуке. В любом случае, Ганси и Бесс отдали свой долг хозяйке, седой гранд даме, которая всегда будет для них замечательной, потому, что это в её поместье недалеко от Парижа они встретились и открылись друг к другу.

VIII

Это считалось светским триумфом, но было не достаточно для молодых людей с убеждениями, всех оттенков между розовым и алым. В Старом городе Канны, внизу около гавани, жили представители угнетенных классов, среди которых Ланни появлялся в течение многих лет, обучая своим идеям в странной, нерелигиозной воскресной школе, помогая деньгами, чтобы создать центр, который был назван «рабочее образование». Здесь он со многими подружился, ломая социальные барьеры. В результате, официант в каком-нибудь модном кафе может сказать: «Добрый вечер, товарищ Ланни»! А когда он выйдет из машины, чтобы войти в казино, или в яхт-клуб, или в какое-либо другое изящное место, то будет задержан стаей уличных мальчишек подбежавших, чтобы пожать ему руку или даже его обнять.

Что бы эти люди почувствовали, если бы узнали, что знаменитый скрипач, который был шурином Ланни, приехал в город и дал концерт для богатых, но пренебрег бедными? Немыслимо отправиться в рейс на роскошной прогулочной яхте и даже не поздороваться с рабочими, обладающими классовым сознанием! Социалистический друг Ланни Рауль Пальма, который руководил школой, был предупрежден о предполагаемом визите, снял подходящий зал и распространил отпечатанные листовки через уличных мальчишек. Когда Ганси Робин играл в концертных залах, богатые платили за билет не меньше сотни франков, но рабочие услышали бы его за пятьдесят сантимов, меньше, чем полтора цента на американские деньги. С точки зрения бизнес-менеджера Ганси, это было ужасно. Но Ганси был сыном богатого человека и мог иметь свои странности. Куда бы он ни поехал, слух пойдёт повсюду, а лидеры рабочего движения будут приходить, и просить у него помощи. Он был молод и силен и всегда хотел играть, так почему бы не сделать это на сцене для этой наиболее благодарной аудитории?

Возможно, это происходило потому, что они знали, что он был «товарищ», и читали в его музыке то, чего там не было. Во всяком случае, они сделали из него демонстрацию. Они сердечно его приняли, они летели с ним на крыльях песни к той счастливой земле будущего, где все люди будут братья, а бедность и война останутся только в дурной памяти. Ганси не играл для них никакой сложной композиции, он не демонстрировал никакого технического мастерства. Он играл простую музыку для души: адажио из одной сольных сонат Баха, а затем «Прелюду» Скрябина, мягкую и торжественную, с очень красивой двойной остановкой. Затем он добавил яркие и веселые вещи: аранжировка Перси Грейнджера из «Молли на берегу», а когда его просили на бис, он привел их в восторг «Танцем гоблинов» Баззини. Эти гоблины пищали и визжали, они тараторили и стрекотали. Люди никогда не могли вообразить, что такие странные звуки можно извлечь из скрипки или какого-нибудь другого инструмента, и они вряд ли смогут содержать смех и аплодисменты, пока гоблины исчезают в пещерах или там, где они прячутся, когда кончают танцевать.

Когда стало совсем уже поздно, и настало время заканчивать, Бесс заиграла первые аккорды Интернационала. Это была французская песня, розовая или алая или какого-то оттенка между ними. Все в этом переполненном зале, казалось, знали слова. Как будто заряд электричества прошёл через стулья, на которых они сидели. Они вскочили на ноги и стали петь, и нельзя было услышать скрипку. «Вставай, проклятьем заклейменный!» Рабочие толпились около сцены, и если бы Ганси им позволил, то они понесли бы его к машине на руках, и Ланни и Бесс тоже, а, возможно, уже толкали бы автомобиль всю дорогу к Мысу Антиб.