Зуб мамонта. Летопись мертвого города - [94]

Вечером в мертвый город с портретом под мышкой пришел Енко.

— Да, — сказал он, оглядев квартиру Козлова, — пьеса Горького «На дне». — Приставил портрет к стене изнанкой наружу и распорядился: — Собирайся. Завтра с утра выезжаем.

— Баба Надя посылочку передала, — сказал Руслан.

— Начинается, — заворчал Енко, — одна посылочку, другая посылочку — рессоры полопаются. Большая посылка? Ладно, это довезем. Но больше — на будущее — никаких посылочек. Умиляют меня эти старухи. Я вашей бабе Наде так и сказал: что ты здесь торчишь, милая, поезжай к старшему сыну на Алтай, пока зовет. Как можно, отчий дом, они без меня вместе не соберутся… Теть Надь, говорю, а ты думаешь, им так хочется каждое лето тащиться в эту дыру? А может быть, им на Черное море хочется съездить.

— Зря ты ей это сказал, — нахмурился Козлов, — она этой мыслью за жизнь только и цепляется.

Енко хмыкнул, махнул рукой: что, мол, с вас, убогих, возьмешь. И повернул портрет.

— Я у вас батю на время оставлю. Выбросят, пока меня нет. Всех достал. Ленка спать перестала. Не нравится ей, как он смотрит. В детскую перевесил — пацан во сне кричать начал и в койку прудить. Вынес в чулан — еще хуже. Выйдешь, а он смотрит. К стене повернул — тоже не дело. Батя все-таки. Если что, можно к стене повернуть.

— Да пусть смотрит, — хмуро сказал Козлов.

Руслан переставил портрет на грустный свет керосиновой лампы. Чужими глазами из другого мира с мрачным укором на него смотрел Енко. В солдатской гимнастерке, с тремя медалями на груди.

— Гофер рисовал? — спросил он.

— А кто еще? Так все вроде правильно. Вот только глаза он рисовать не умел.

Енко был не прав. Глаза-то как раз Гофер рисовал не по клеточкам, а от души. Они напоминали глаза антиалкогольного святого бабы Нади. Смотрит, как с того света.

— А тебе он не снится? — спросил Козлов.

— В жизни снов не видел. Бух мордой в пух — и как обухом по голове. А как только повернул его лицом к стене — является. Встанет перед кроватью и всю ночь на меня смотрит. И молчит. Я его спрашиваю: чего надо, батя? А он смотрит и молчит.

— Мутанты, — сказал Енко с презрением. — Это же надо — последнюю корову за мешок сахара отдать!

— А зачем им сахар? — спросил Руслан, изнуренный впечатлениями дня.

— Самогон варить, — объяснил Енко. — Говорю же — мутанты. Я вообще бы лицензии на отстрел алкашей и наркоманов выдавал. Да еще бы и приплачивал за каждую голову.

Растворяясь в собственном безмолвии, уставший от долгого осеннего ненастья мир укрывал себя первым снегом. Из светлой мглы проявлялись и тут же исчезали в невесомом мельтешенье хлопьев высокие распятия — столбы без проводов.

— Ты говори, говори, — зевнул Енко, — а то я на этом вираже заснуть боюсь. Сейчас мы еще по пути в Бессадовую заедем, прикупим еще одну коровку и рванем к вечной мерзлоте. Домой возвращаться не будем. Что без толку бензин жечь.

Свернули с грейдера у покосившегося столба дорожного указателя. Из раскрошившегося бетона выгибается скрученная неведомой силой арматура. На ржавом листе жести выцарапано: «До Луны 384 400 км».

То, что осталось от деревеньки, соответствовало ее названию. Среди развалин торчали три обшарпанные хижины без оград и плетней. Они выглядели бесприютно, сиротливо и ненужно на голом пространстве — как пугало в убранном огороде.

— Прощай, Манька, — хлопнул старик корову по грязному боку.

Она посмотрела на него с укором томными глазами красавицы — что за фамильярность такая — и презрительно фыркнула. На ресницах белые снежинки. Старик поспешно закурил, отвернулся.

— Вы уж сами, где-нибудь за леском, чтобы старуха не видела, — он махнул неопределенно рукой, — а я уж потом подойду, разделаю.

— Мы так не договаривались, — нахмурился Енко, — я покупаю мясо. Зачем мне живая корова?

— Да я ж ее теленком знал, — оправдывался старик, — рука не поднимается. И попросить некого. От деревни три хаты осталось. Кроме меня, и мужиков нет. Да я бы ее и не продавал. Сено не заготовил. Совсем обезножил.

Руслан посмотрел в глаза корове и почти с ужасом подумал, что это безобидное, припорошенное первым снежком живое существо вскоре перестанет жить.

— Весь график нам сбиваешь, — сердился Енко, — а это что такое?

Ноги и бока коровы были покрыты свежими шрамами.

— О лед порезалась, шалава. Еле со старухой из болотца вытащили.

— Ладно, шкура твоя. Только, извини, цена другая. Эх, дед-дед, на кол надет.

— Нервы, — объяснил старик, смутившись, — хоть и скотина, а жалко.

— Хрен с тобой, тащи веревку.

И повел Руслан в последний путь корову к редкому леску, как собаку на поводке. Манька шла, понурив голову, печально вздыхая, по-старушечьи виляя тощим задом, думая свои коровьи мысли. Даже животным тоскливо жить на этом пепелище. Грустная корова с боками, измазанными собственным навозом, и прекрасными глазами мадонны. Он привязал скотину к стволу березы и отвернулся, страшась встретиться с ее взглядом. В темных зрачках обреченного существа была сосредоточена вся скорбь вселенной.

Подъехал Енко. Подошел с «вертикалкой» на плече к привязанной корове.

— Не люблю я нож, — объяснил он хмуро. — Варварство. Лучше уж ствол в ухо. Раз — и отмучилась.