Зуб мамонта. Летопись мертвого города - [89]

— Если время остановилось, значит, остановилась жизнь, — ответил Руслан.

— Весело! — обрадовался Козлов. — По-твоему, бессмертие — это смерть? — Руслан хмуро посмотрел на отца и пошел к двери. — Ты куда?

— Сигареты подберу, а то ты всю ночь философствовать будешь.

На этот раз промолчал Козлов.

— Нашел? — спросил вечность спустя Козлов.

— Нашел. Ты их в лужу запулил.

— Что нам теперь делать?

— А что нам остается делать? О бессмертии философствовать.

Козлов выругался и хлопнул себя по щеке.

— Мухи стали кусаться, — объяснил он, — скоро осень.

Скованный страхом тарантул замер в спасительной темноте под книжным шкафом. В теплом чужом мире нерешительность и страх удвоились. Маленький лохматый кусочек живой материи сжался, ожидая неминуемого нападения. У тарантула было огромное преимущество перед человеком: он не осознавал своего уродства и не страдал рефлексией. Он просто хотел жить.

Забравшись с ногами в мягкое кресло, прижав руками колени к груди, Света отрешенно смотрела на экран телевизора. Влажные волосы укрывали ее всю — рассыпались по плечам и ногам, по белой просторной рубашке. Из огненного шалаша собственных волос она смотрела телевизор, но видела совсем не то, что мельтешило в пестром квадрате. Рассеянный мягкий свет метался по комнате. Через плотно закрытую дверь из кухни доносился приглушенный шум, голоса, потрескивание и шкворчанье. Когда человек остается один и забывает о себе, по его лицу можно безошибочно судить о характере и душе. Ожидание, смущение и нежность были на ее лице. Она хотела, чтобы этой ночью ей приснился ее ребенок — маленький мальчик, похожий на Руслана.

Тарантул наконец решился и заводной механической игрушкой засеменил к черному дверному провалу спальни. Дремлющий на диване кот навел радары чутких ушей на едва уловимое цоканье и встрепенулся. Повинуясь охотничьему инстинкту, он спрыгнул на пол и побежал обнюхать странное существо.

— Мама! — обернувшись на шум, в ужасе вскрикнула девочка.

Вспыхнул свет, и тарантул побежал навстречу своей смерти.

— Ах ты злодей! — баба Надя, первой примчавшаяся спасать внучку, прихлопнула несчастного паука тапочкой. Ругая паучье племя за обычай по осени забираться в дом, она принесла из кухни полынный веник, смела раздавленный трупик на газету и унесла во двор, чтобы сжечь супостата. Запах паленого гребешка еще долго волновал Бимку. Он принюхивался к пеплу, сердился и ругался по-собачьи. Баба Надя верила, что этот запах отпугнет других пауков.

Земляника на кладбище

Тело плотины сотрясалось и гудело. Молнии трещин раскалывали ее вдоль и поперек. Серые глыбы осыпались и падали в темную воду, вскипающую от частых ударов. Замурованное существо в приступе клаустрофобии яростно пыталось стряхнуть с себя тяжесть и мрак бетона. Обломанный бивень с грохотом проломил серую скорлупу, и плотина обрушилась, рассыпавшись на куски.

Сдерживаемая ею стена воды хлынула в пролом, сдирая с мамонта вместе с бетонной коростой, въевшейся в рыжую шерсть, шкуру и мясо. Подняв над ревущим, красным от крови потоком голову, зверь трубил древнюю тоскливую песнь дикой свободы. Хобот и расщепленные бивни судорожно содрогались. Бледная дрожащая радуга насыщалась цветом.

Мутный вал воды, бетонного крошева и рыбы прокатился по мертвому городу, взрывая руины, выдирая деревья и срывая почву. Море мелело, и с обнажающегося дна медленно всплывала мертвая деревня.

Дрожащий мамонт не в силах был освободить ноги из бетона. Сквозь раны на окровавленных боках белели, вздрагивая от тяжелого дыхания, ребра. Трубный вибрирующий стон умирающего гиганта детской жалобой проносился над пустыми пространствами осенней степи и растворялся в равнодушном безмолвии неба.

Тронутый ржавчиной автобус, грузно качнувшись, выехал на грейдер и покатил по разбитой дороге в темный омут северного неба. В черном овале заднего стекла трепетала чья-то ладошка. Дождь смыл все краски. Справа — серые развалины мертвого города. Слева, за неприятно белыми стволами редких берез, — густые кресты сумрачного кладбища. Когда провожаешь близких людей, а душа подсказывает, что никогда их больше не увидишь, делаешься маленьким и беспомощным в масштабах необратимо увеличивающегося пространства, разделяющего тебя с ними.

Мамонтовы уезжали на север.

Расставание — неизбежная расплата за встречу. Проводы — репетиция похорон.

— Надо было не слушаться вас, докопать картошку, — с сердитым треском Любовь Тарасовна раскрыла над свекровью зонт.

— Кто же в августе картошку убирает, — возразила баба Надя, — чтобы она в погребе сгнила?

— Ну зачем вам столько картошки? Пусть лучше сгниет, чем потом по грязи одной убирать. Все равно раздарите соседям. И вообще — хватит вам одной куковать. Живешь там и не знаешь, что с вами. Витя на зимних каникулах приедет.

— Никуда я не уеду, — сказала упрямая баба Надя. — Уеду — вы уже никогда вместе не соберетесь.

— Хотя бы на зиму.

— Вот еще придумала! Чтобы я дом бросила? Да его не то что на зиму, на день нельзя покинуть. Вон Наталья Константиновна к дочери съездила. Вернулась — там не то что мебели, окон нет. Может быть, все еще и образуется. Вернетесь — и дом цел.