Зрелища - [42]

Должно быть, Сережа был единственным человеком между каналом и старой церковью, которого радовали все эти трудности, и чем больше их было, тем заметнее он веселел. Раз уж вы свалили на меня все хлопоты по отысканию комнаты, я, конечно, не могу не приезжать сюда и не искать, но и радоваться, ничего не найдя, — это уж мое полное право. Он записывал для виду некоторые адреса, самые страховитые, и с такими коммунальными неудобствами, что Лариса Петровна только ахала, читая его записки.

. — Да где это? — восклицала она. — Что вы мне подсовываете? Какой еще Крупяной переулок? Такого переулка нет, не существует на свете, Ох, вы меня погубите. Вы меня сгноить хотите в этой квартире — за что? Такую милую, славную, никому зла не делала, а ее сюда. И ну топтать, ну измываться. Вот вам и драма, да-да, тихая смертельная драма — хоть сейчас на сцену.

. Сама же она действительно не имела ни минуты свободной на поиски. — Кроме института, где без нее успели многое пройти, и народного театра, где таинственная бестолковщина затягивалась порою за полночь, ей приходилось теперь еще несколько часов в неделю учиться пению и танцам — таково было категорическое приказание Салевича. После нескольких занятий выяснилось, что петь она не сумеет никогда, но к танцам у нее открылся несомненный талант, и по вечерам она сама с удовольствием тренировалась в саватеевской комнате и заставляла Сережу смотреть на себя и делать беспристрастные замечания. Стол они опрокидывали на диван, так что места вполне хватало. В освободившемся пространстве Лариса Петровна, туго обтянутая трико, крутилась под музыку, прыгала, выгибалась вперед и назад и черт те что вытворяла бедрами и животом — Сережино беспристрастие при этом сильно страдало. Раз от разу танец ее становился все более вызывающим, но Салевичу и этого было мало. Ей пришлось купить для тренировки новые пластинки с самыми бешеными африканскими ритмами и уговорить Сережу в партнеры. Теперь они вместе подогревали ненависть соседей громкой музыкой и прыжками и самим фактом своего веселья, несмотря ни на что. Стоило кончиться пластинке, как они, еще держась за руки, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, могли слышать из коридора открьь тую ругань и угрозы, кто-то стучал им в стенку, кто-то обещал вызвать кого следует — им ничего не оставалось, как снова включать свою музыку и начинать все сначала.

К чести Мамы Андреевны нужно сказать, что она не только оставалась в стороне от этой ненависти и брожения, но даже пыталась несколько раз защитить детей от травли. «Ну, что такого случилось, в самом-то деле? Ну, пустили пожить бедную девочку в пустую комнату. Ну, танцуют они там под музыку. Ну, может, не только танцуют, что ж с того? Нечего быть такими ханжами — сами-то хороши». А зато ей так покойно было теперь, так нравилось, что Сережа столько времени проводит дома, что он не шатается неизвестно где и не пьянствует, она теперь точно знает, где он бывает, ей Лариса Петровна сама все рассказывает, а Лариса Петровна — что ж с того, что она легкомысленная и дерзкая немного? Зато рядом она, живая, неизвестности больше нет, а что самое страшное? Конечно, неизвестность. И вообще она милая, на Сережу хорошо влияет, он теперь куда какой взрослый стал, в себе уверенный, краснеть почти не краснеет — не говорите мне про нее ничего плохого, не хочу вас слушать. И оставьте детей в покое.

Ничему бы, конечно, не помогла ее слабая защита и никого бы не остановила от выхода на большой скандал, если б не начались вдруг странные отвлечения с приезжим дедом, Николаем Степановичем.

Поначалу, наоборот, казалось, что он именно нашел наконец виновных, ответчиков за свою разбитую жизнь и твердо решил положить остаток дней на месть и расправу. Он не кричал и не бесился, как другие из Малых Цапелек, а вроде бы затаился в душе, к чему-то готовился, стоял иногда под дверью саватеевской комнаты, молча слушал и кивал сам себе, мол, все идет как надо, скоро ударит час и расплата свершится. Он стал строже, неразговорчивее, молча выключал забытые горелки, доворачивал кран, если тот капал, гасил свет — первые признаки наступления на окружающий беспорядок. Остальные хоть и галдели, и шипели громче его, но краем глаза косили в его сторону, ждали команды, понимали, что только он сможет повести всех вперед.

Однако команды все не было и не было.

Несколько вспышек бешенства, которые случились с ним подряд за одну неделю, были направлены не туда, куда ждали, и все разражались по одинаковым поводам — он путал имена. Он называл, например, Полей Варвару Степановну или Маму Андреевну почему-то Борисом, и когда его поправляли, вдруг начинал трястись от гнева и топать ногами, а однажды даже бросил на пол чайник с кипятком, к счастью, никого не ошпарив. После чайника поправлять его перестали и откликались на любое обращение, но это мало что исправило. Он, видимо, утрачивал память и ходил в постоянном напряжении, морща лоб и поминутно вынимая из карманов все содержимое на проверку, терял при этом какие-то квитанции и расчески и долго ползал на четвереньках по полу, посвечивая себе спичкой, — помочь ему тоже никто не решался. Должно быть, он еще мог отличать без ошибок правильный пропуск от просроченного, а в лицо он и раньше никого не знал, так что на его работе это не сказывалось. Иначе там наверняка бы заметили, заставили показаться врачу и вовремя приняли меры, во всяком случае, перестали бы доверять оружие. Но что можно заметить за привычным человеком, который никогда ничем не проявлял себя, кроме строгости, и который строг и молчалив по-прежнему, и, дай Бог, промолчит так до самой смерти, не причинив никому хлопот.