Зрелища - [34]

— Нет, это все верно, но не главное. Я и про вас думал. Я же вижу. Главное, что вы хотите с ней обо всем сговориться заранее, а зачем? Потому что вам нужно отправиться в путь, у вас свой путь есть, а она чтоб не мешала. Вот она и не хочет сговариваться, какой ей интерес, чтоб вы уходили, ей обидно будет, она потому и терзает вас, и не перестанет терзать, и это надо стерпеть, и тоску, и ненадежность, и исчезания каждодневные. Вы, может, и не побоитесь, это верно, но чуть что — ах, как бы не убить ее до смерти, ах жестоко. А что жестоко-то? Лучше разве — сговорились, и все, ты тут, я тут, полное замирение, прощай, мне пора. У нее самой жестокости полно, не зверской, конечно, а такой растительной, и это хорошо. Вот я у вас брал журнал…

— Нет, постой, ты говоришь: я не боюсь. Вот и ошибаешься, Мы ведь женщину непременно на свою арену тащим, на свое поприще, чтоб видела и ценила, и дрожим все время, как бы она не проглядела чего, не упустила каких достоинств наших, а без этого нам и любовь ее не в сласть, и ласки неинтересны. И что это у нас — тщеславие? Самоутверждения хотим? И ведь до того доходим, что на красоту ее нам наплевать, пусть будет тощая и косая, в прыщах и цыпках, с немощами, с запахом черт его знает каким, лишь бы могла оценить, лишь бы аплодировала нам на нашей арене, а на остальное плевать.

— Нет, а в том журнале была статья, как выдр истребляли, я хочу вам про жестокость объяснить, как она спасительна, так эти выдры слишком много съедали рыбы, вот их и решили рыбаки истребить, думали, сразу рыбы прибавится, а она, наоборот, вся вымерла. На нее эпидемия какая-то напала, и она вся передохла. А пока выдры были, они как санитары — чуть рыбка заболеет, отстанет от стаи, она ее ам! и съела. И никакой заразы.

— Да ну, это все притчи, опять большие полушария, а я не про то, ты понимаешь? Что за гадость тащить ее любоваться собой, ведь не продохнуть. Она, наверное, чувствует это, а? Что она говорит? Вообще обо мне — что? Ну-ка, вспомни.

— Она говорит…

— Нет, постой. Что это мы? Зачем? Мы сидим с тобой, судачим — а? Ведь это уже квадратная гадость — разве нет? Еще немного, и обниматься начнем. Что? Нет-нет, убирайся, не хочу тебя видеть. Неужели ты сам не чувствуешь? Мы же сговариваемся, вот-вот делить ее начнем.

— Ни за что. Я только хотел вам сказать…

— Да нельзя, нельзя уже нам ничего говорить, только убить друг друга по твоей хваленой жестокости. Ох, какая мерзость…

— Да что мерзость-то?

— То, что я не хочу тебя убивать, — вот что. Нет, правда, уходи-ка, что-то мне очень тошно стало. Постой! Скажи мне только одно, я уже сам и не соображаю. Она., она хоть хороша вообще-то? Красива? Я ведь сам уже не вижу и не помню даже, а мне важно знать, ну?

— Да, — сказал Сережа. — Да. Успокойтесь вы — она очень красива. Очень. У нее нет ни цыпок, ни очков, ничего.

— Ну и все. А больше нам с тобой ничего нельзя — уходи, Нет, нет, не хочу ничего слышать.

И он почти вытолкнул Сережу в дверь своими крепкими ручищами, точно тот уже был. не любимый его друг-ученик, а наоборот, все его стыды-позоры, настоящие и придуманные, собранные вместе,

13

Некуда было деть кулек с апельсинами.

На коленях неловко, а тумбочка вся завалена — книги, флакончики, печенье пачками, орехи в шоколаде, банки с компотом — та вкусная дань больным от здоровых, тот сладкий мираж детских простуд, без которого тогда, в детстве, кажется, и болеть бы никто не согласился. Руки у Сережи вспотели, и от этого кулек совсем размяк — гладкие апельсиньи лбы сверкали сквозь щели. Все ему было плохо здесь сейчас, все не нравилось — и Салевич с другой стороны кровати, утешающий, намекающий, и сама Лариса Петровна, какая-то непривычно умиленная, и все эти переломанные женщины в палате, молодые и старые, залитые гипсом, замотанные туго марлей, утонувшие в пружинных кроватях чуть не до полу, так что одни глаза торчат наружу, а все стреляют по-прежнему в посетителей, все играют, заманивают, обещают что-то, чего не бывает. Входя, он заметил справа какой-то никелированный станок из труб и натянутых тросов, кто-то лежал на нем с задранной ногой, или так ему показалось. Теперь мучительно, хотелось оглянуться и рассмотреть подробно, что там к чему прикреплено, и за это гадкое любопытство он не любил себя еще больше, чем за падающие апельсины и потные ладони.

— Я все проверил, — говорил Салевич. — Никто не виноват, кроме вас самой. Это ужасно, я понимаю, но что делать. Абсолютно не на кого свалить. Рудаков хотел взять на себя, пусть, говорит, ей будет легче, но я сказал — нет. Вы сами понимаете, это слишком опасно. Ибо дальше? В следующие разы? Вы ведь снова допустите небрежность, а? Но это будет уже непоправимо. Вы замечаете, я говорю о следующих разах — значит, я уверен. Это вас успокаивает? Вы тревожились, что вас заменят, — ведь так? Этого не будет, клянусь вам. Дублерша — да, без этого не обойтись. Но полная замена — ни за что. Я вас обманывал когда-нибудь? Пускался в сладкую ложь? Вот видите — значит, тревожиться не о чем. Кто я такой?.Грубиян — да, жесток, бездушен — да, циничен — безусловно. Но не лицемер. Да и зачем? Вы мне нужны, вы это сами знаете, значит, все в порядке. У меня нет времени на лицемерство. Когда придется, я сам скажу вам — уходите. И с холодным сердцем. Попробуйте, например, поранить лицо, и между нами все кончено. Но рука — это пустяки. Если вы не начнете теперь бояться, это сущие пустяки.