Зрелища - [33]

— Ну, конечно, не так! — воскликнул Сережа.

— В том-то и горе, что все так и есть. Вернее, снаружи очень похоже. И что с ней я тут же не ссорюсь, не посылаю ее ко всем чертям — лишнее доказательство. Я уже лет пять, наверное, ни с кем не ссорился, не бил никого, ты же помнишь. Только почему не бил, опять это проклятое «почему». Как же она смеет никогда не спрашивать меня «почему?». Ведь я бы ей объяснил тогда, как мне скучно враждовать, какая это глупость и бесплодие, как я пробовал кричать на тех, на презренных, и что получалось? Которые жалкие делались еще жалче, трусливые еще трусливее, они будто падали на спину, будто лапки поднимали, выпячивали свое ничтожество. Проверенная защита. Ведь они все, по Дарвину, неестественный отбор прошли. Только они и уцелели — вот ведь какой страшный отбор был. Так как же она смеет этого не понимать, как смеет подозревать меня, дрянь такая, ехидина, лицемерка заплаканная…

— Вот-вот, — сказал Сережа, — так с ней и говорите.

Герман перевел дух и поставил на место уключину.

— Нет, не хочу. Может, так и нужно, но с ней я так не хочу.

— Боитесь?

— Чего еще?

— Ну как — чего. Встанет и уйдет.

— Да, наверное, уйдет.

— А она?

— Да и она боится, вот в чем смех. Плачет, если я ухожу.

— Ну, это у нее скоро.

— Да нет, вроде искренне, Сама себя дрянью называет, дурой последней, а через пять минут все сначала. И еще у нее есть приемчик — пуговку расстегивать. Это… это уж такая гнусь, назвать невозможно. Знаешь, у нее такая кофточка с кармашком? Я первый раз даже не понял. Распинался о чем-то, руками махал, вдруг смотрю — она пуговку расстегивает. Я, конечно, замолчал, жду, что дальше. А она как зальется, как захохочет. «На первой, — кричит, — на первой! Эх ты, не мог уж на второй». —  «Что на первой? Что на второй?» — «А то, что есть мужчины, которые только на второй умолкают. А ты сразу на первой. Но очень-то не расстраивайся, дальше второй никто не выдерживал». Понимаешь, какая гнусь, какой подлый расчет. Этакое «знаем мы вас, все видим насквозь, умники с разговорами, а сами только об этом одном и думаете, только об одном». И ведь не крикнешь ей, что не надо, не хочу я тебя с твоей куцей мудростью, потому что неправда, надо и хочу, только… только… А-а, зачем я тебе все это рассказываю.

— Нет, говорите, Мне очень нужно.

— Но понимаешь ли…

— Да я понимаю. Другой ведь сразу бы спросил — да что тебе в ней? Плюнь и забудь. Что ты в ней нашел? Я ведь не спрашиваю. Значит, я понимаю.

— Ага…

— Вот видите.

— Значит, и ты?

— Да, — сказал Сережа. — Немножко.

Герман встал от стола и прошелся взад-вперед мимо книг и свесившихся ластов. Потом остановился и крепко провел по волосам растопыренной пятерней — от затылка до лба.

Они оба медленно и густо краснели.

— Ничего себе история. Как-то я совсем проглядел. Ведь она старше тебя. Лет на восемь.

— Это пустяки.

— Да, конечно. И вы там все время вместе. Можно было догадаться, Ну и ну. Что же мы теперь с тобой — враги, а? Соперники? Я, наверное, должен тебе уступить?

— Совсем не надо, — сказал Сережа. — Я и без того… Я вас и так одолею.

Пораженный таким беспримерным бахвальством, Герман Тимофеев тихонько охнул и застыл на секунду, но тут же отвлекся, сунул под себя стул и уселся, не отрывая глаз от Сережи.

— Ну-ка расскажи, расскажи. Как это ты понимаешь. И он туда же. Да… А она? Или не знает? Я как-то не думал никогда об этом. Вообще о ней вот так, отдельно от меня. Ходит там где-то, ну что она может, куда ей.

Глупо, но ты понимаешь, про что я. Значит, она… что ж она? На сцене, да? Что у вас там такое? Играет?

— Да… это репетиции пока. Не совсем обычные… Я не знаю, этого не объяснить,, Какие-то тайны, не всех пускают…

— И что, хорошо? У нее талант? Актриса? Ну, расскажи. А сам ты?

— Что я?

— Ты тоже на сцене?

— Ах нет, я так… Сбоку припека. Помощник режиссера — вот как-то так, Но это интересно.

— Интересно, о да, очень интересно. Я бы тоже хотел, нет, ты понимаешь, вот так из зала, но чтоб она не видела меня. Это нельзя? Почему? Как глупо. А ты? Ты смотришь на нее и что? Другая, да, совсем не то? Лучше, хуже? Хотя что это я, гадость какая, точно оценщик. Я не то хотел…

— Нет, я понял, сейчас скажу. Это не лучше, не хуже, а как-то… сейчас… Идеальнее, что ли, нечто, грозящее исчезнуть и каждую минуту исчезающее. То есть нельзя схватить и остановить руками, ты схватил, а в руках уже что-то совсем другое, другой образ, она и не она, а то, что хватал, исчезло, и от этого мгновенная тоска, потому что чувствуешь — и то, что в руках, так же неудержимо, зыбко как-то… Ни минуты надежности, передышки…

— А-а, да, ты знаешь, теперь я вижу, понимаешь это. Но так нельзя, да-да, сейчас я тебе объясню. Нельзя с таким умом, если уж пускаться сюда, то налегке, это наше несчастье, эта проклятая кора, эти большие полушария, которых никуда не выкинуть, и образование наше наивысшее — вот чего бойся. Хорош капитал, хорошо богатство, сто пудов золота, и все за плечами, в неснимаемом мешке, таскай этакий горбище, за цветочком с ним наклоняйся, костер с ним раздувай, женщину обнимай, а он все на спине, все тянет и тянет тебя книзу. Научишься его скидывать, тогда да, тогда пусть ненадежность, пусть неуловимость, ничего тебе уже не страшно, скинул его и понесся за ней вприпрыжку, а так…