Зови меня своим именем - [73]

А может, все было гораздо, гораздо проще? Я пришел убедиться, что все еще что-то чувствую к нему, что внутри все еще что-то живо. Проблема была лишь в том, что я не хотел, чтобы что-то было живо.

Все эти годы, когда бы я ни думал о нем, я вспоминал либо Б., либо наши последние дни в Риме, и все это делилось на две сцены: балкон в сопровождении агонии и Санта-Мария-дель-Анима, где он толкнул меня к стене и поцеловал, позволив мне закинуть ногу на его. Каждый раз, возвращаясь в Рим, я приходил на то место. Оно до сих пор было живо для меня, все еще отзывалось чем-то удивительно реальным, как будто сердце, украденное из сказки По, все еще билось под древним сланцем тротуара, напоминая, как здесь я наконец-то столкнулся с жизнью, предназначенной для меня, но которую я не сумел удержать в своих руках. Я никогда не мог думать о нем в Новой Англии, хотя между нами было не более пятидесяти миль. Я продолжал представлять его застрявшим где-то в Италии, нереальным и призрачным. Места, где он жил прежде, также ощущались неодушевленными, и как только я пытался думать о них, они ускользали и исчезали, становясь нереальными и призрачными. Сейчас, как выяснилось, не только города в Новой Англии оказались очень живыми, но и он сам. Я легко мог столкнуться с ним годы назад, женатым или нет — в конце концов, это я, несмотря на все внешнее, был все это время нереальным и призрачным.

А может, я пришел с гораздо более низменными мотивами? Найти его, живущим в одиночестве, ожидающим меня, жаждущим вернуться в Б.? Да, обе наши жизни на искусственном дыхании, в ожидании, когда мы наконец-то встретимся и вернемся к мемориалу Пьяве.

В конце концов, у меня вырвалось:

— По правде говоря, я не уверен, что ничего не чувствую. И если я познакомлюсь с твоей семьей, я бы предпочел в тот момент ничего не почувствовать, — наступила драматичная пауза. — Возможно, это никогда не пройдет.

Говорил ли я правду? Или момент напряженный и деликатный, каким он был, заставил меня сказать вещи, в которых я никогда до конца не признавался сам себе и не мог поспорить, что из этого правда.

— Я не думаю, что это когда-либо пройдет, — повторил я.

— Итак.

Его «итак» стало единственным словом, подводящим черту под всей неопределенностью. Но возможно, это было и вопросительное «итак?» — как невероятное удивление из-за того, что я мог бы хотеть его спустя столько лет.

— Итак, — повторил я, словно обращаясь к измученной и грустной третьей стороне. Которой и являлся я.

— Итак, поэтому ты не можешь зайти выпить?

— Итак, поэтому я не могу зайти выпить.

— Вот же ты гусь лапчатый!

Я забыл и это его ругательство.

Мы добрались до его офиса. Он представил меня двум или трем коллегам, оказавшимся в отделе, и удивил своей полной осведомленностью о всех аспектах моей карьеры. Он знал все, был в курсе всех значительных деталей. В некоторых вопросах он располагал информацией, получить которую можно было только зарывшись в сеть. Это тронуло меня. Я считал, что он совершенно меня забыл.

— Хочу тебе кое-что показать.

В его офисе был большой кожаный диван. «Диван Оливера, — подумал я. — Вот где он сидит и читает». Бумаги были раскиданы по всему сиденью и полу, кроме небольшого места в углу под алебастровой лампой. «Лампа Оливера». Я вспомнил листы, устилавшие пол его комнаты в Б.

— Узнаешь ее?

На стене висела цветная репродукция плохо сохранившейся фрески бородатой фигуры Митры. Каждый из нас купил по такой в то утро у Сан-Клементе. Я не видел свою целые годы. Рядом с ней висела открытка бермы Моне. Я немедленно ее узнал.

— Она была моей, но ты владел ею гораздо дольше.

Мы принадлежали друг другу, но жили так далеко, что стали принадлежать другим. Сквоттеры и только сквоттеры были истинными претендентами на наши жизни.

— У нее давняя история.

— Я знаю. Когда я прикреплял ее, то увидел надпись на обороте, поэтому сейчас ты можешь легко ее снять. Я часто думал об этом парне, Мэйнарде. «Вспоминай меня иногда».

— Твой предшественник, — поддразнил я его. — Нет, ничего такого. Кому ты отдашь ее?

— Я надеялся, однажды один из моих сыновей передаст ее лично, когда приедет погостить. Я также добавил строчку от себя, но ты пока не можешь ее прочитать. Ты остановился в городе? — спросил он, сменив тему и надев плащ.

— Да. На одну ночь. Встречусь с кое-какими людьми завтра в университете, а потом уеду.

Он взглянул на меня. Я знаю, тогда он вспомнил ту ночь на Рождество, и он знал, что я это знал.

— Так значит, я прощен? — он сжал губы в молчаливом извинении.

— Давай выпьем в моем отеле, — я почувствовал, как он напрягся. — Я сказал «выпьем», а не «перепихнемся».

Он буквально покраснел, и я не мог отвести взгляд. Он все еще был удивительно красив, густые волосы, подтянутый, все еще бегал по утрам, как он сказал, кожа все такая же гладкая, как тогда. Только несколько веснушек на руках. «Веснушки», — эта мысль захватила меня.

— Что это? — я указал на его руку и коснулся их.

— Они у меня повсюду.

Веснушки. Они разбили мое сердце, мне хотелось прижаться губами к каждой из них.

— Слишком много солнца в юности. Кроме того, в этом нет ничего удивительного. Я старею. Через три года моему старшему сыну исполнится столько же лет, сколько было тогда тебе… фактически, он ближе к тому человеку, кем ты был, когда мы были вместе, чем ты к Элио, какого я тогда знал. Странный разговор.