Зов ночной птицы - [259]

Мэтью подошел ближе, слыша стук собственного сердца.

На первый взгляд, это был просто огромный кусок освежеванного туловища без конечностей. Мэтью замер; перед его лицом извивались щупальца дыма. Дальше он идти не решился, ибо уже все понял.

Возможно, Мэтью издал какой-то звук — стон, вздох или что-то еще. И тогда — медленно, как тянутся пытки в нижних кругах Ада — пришла в движение оскальпированная, покрытая кровавой коростой голова над этим куском мяса. Она склонилась набок, а затем подбородок приподнялся.

Его глаза были на месте, выпирая из глазниц на чудовищно распухшем, сплошь покрытом синяками и черными пятнами крови лице. Век у него не было. Также были отрезаны нос, губы и уши. Измочаленный торс покрывали тысячи мелких порезов, гениталии были выжжены, а рана на их месте затянулась блестящей черной коркой. Таким же сильным пламенем были прижжены обрубки его рук и ног. Вдобавок ко всему эта зверски обработанная топором туша была вдоль и поперек оплетена веревками.

Если и существовали слова, подходящие для описания того первобытного ужаса, который обрушился на Мэтью, то они были ведомы только сквернейшему из всех демонов или святейшему из всех ангелов.

Поднятия подбородка оказалось достаточно для того, чтобы тело слегка качнусь на веревках, которые заскрипели под стропилами, и это напомнило Мэтью крысиные писки в трактире Шоукомба.

Вперед-назад, вперед-назад.

Безгубый рот приоткрылся. Ему не отрезали язык, чтобы он мог молить о пощаде при каждом уколе ножа, при каждом ударе топора, при каждом поцелуе пламени.

Он заговорил сухим дребезжащим шепотом, почти невыносимым для слуха.

— Папаня? — Звучание этого слова было таким же уродливым, как и рот, его произнесший. — Это не я котейку замучил, это Джейми…

Его грудь содрогнулась, и оттуда вырвался душераздирающий всхлип. Выпученные глаза смотрели в пустоту. А потом он захныкал — тихо и жалобно, как перепуганный ребенок.

— Папаня, молю… не дубась меня больше…

И люто изувеченный душегуб зашелся в рыданиях.

Мэтью отвернулся (глаза саднило от дыма и от этого зрелища) и поспешил выйти наружу, пока его рассудок не раскололся на части, как блюдо Лукреции Воган.

И вновь он был ослеплен и дезориентирован ярким светом. Пошатываясь, он вдруг обнаружил себя в окружении голых детишек, которые прыгали, лопотали и радостно улыбались, невзирая на то, что все эти пляски происходили совсем рядом с пыточной хижиной. Прибавив шагу, дабы скорее удалиться от этого места, Мэтью чуть не упал, а его неловкие движения и взмахи одной рукой в попытке сохранить равновесие вызвали у детей взрыв смеха — возможно, им показалось, что он пляшет с ними за компанию. Обливаясь холодным потом, он ощутил рвотные позывы, согнулся пополам и изверг на землю содержимое желудка, отчего ребятня вновь рассмеялась и заскакала вокруг с удвоенной энергией.

Он побрел дальше, а компания юных весельчаков меж тем пополнилась темно-рыжим одноухим псом. Мутная пелена перед глазами мешала выбрать верное направление среди одинаковых с виду хижин. Это шествие вызвало интерес и у взрослых туземцев, перебиравших зерно или вязавших корзины. Они отложили свои занятия и примкнули к его ликующей свите, словно он был каким-то властителем или знатным вельможей, чья слава блистала вровень с блеском солнца. Галдеж и хохот нарастали одновременно с ростом числа его последователей, что лишь усугубляло ужас Мэтью. Собаки гавкали у него за спиной, дети сновали под ногами. Вдобавок его буквально убивала боль в ребрах — но что такое боль, если подумать? В своем полуобморочном состоянии он вдруг понял, что никогда не испытывал настоящей боли, хотя бы отдаленно сравнимой с тем, что довелось претерпеть Шоукомбу. За мельтешением улыбающихся коричневых лиц он разглядел солнечные блики, а затем и водную поверхность. Он упал на колени и погрузил лицо в воду, не обращая внимания на жестокую ломоту в костях.

Он всасывал воду на звериный манер и по-звериному дрожал всем телом. Поперхнулся и начал кашлять, брызгая водой из ноздрей. Потом сел на корточки. С его лица стекали капли, а толпа позади знай себе веселилась.

Оказалось, что он сидит на берегу маленького водоема — вдвое меньше источника в Фаунт-Ройале, но с такой же голубой водой. Поблизости две женщины наполняли бурдюки. Золотые лучи на водной глади вызвали в памяти Мэтью тот день, когда он увидел похожую игру солнечного света на озерце близ особняка Бидвелла.

Он зачерпнул воду ладонью и прижал ее к лицу; струйки побежали по горлу и далее по груди. Разгоряченное сознание понемногу остывало; зрение начало проясняться.

Он подумал, что эту деревню можно было бы счесть зеркальным отражением Фаунт-Ройала. Как Бидвелл выбрал то место для своего города, так и эти индейцы обосновались именно здесь — неведомо с каких давних пор — из-за наличия рядом источника чистой воды.

Тут до Мэтью дошло, что шум толпы стих. На него упала тень, и рядом раздался голос:

— На унхух пах ке не!

Двое мужчин — осторожно, чтобы не бередить раны, — помогли Мэтью встать на ноги. Потом он повернулся к говорившему, еще ранее сообразив, кто отдал этот приказ.