Зов морской раковины - [2]

На первом этаже амбара стояли две придвинутые друг к другу кровати. Уже десять лет как бабушка спала одна, рядом пустовала кровать ее умершего мужа. Со дня его смерти она каждую неделю меняла на ней постельное белье. Теперь в этой кровати спала Элиза. Первое время после переезда Элиза часто не могла заснуть. Она вслушивалась в шум реки, протекавшей близко от дома; к этому шуму примешивалось тяжелое, хриплое дыхание Августы и потрескивание деревянных балок наверху. Когда шел дождь, шум реки усиливался и заглушал тихие звуки дома. Тогда Элиза представляла себе, что река вливается к ним в комнату через окна, ей виделось, что они с бабушкой в темноте плывут на кроватях, как на маленьких лодках. Утром она, свернувшаяся клубком, просыпалась в кровати, будто на дне ямы. Иногда перед сном ей позволялось положить голову на бабушкин живот. Живот у бабушки был мягкий, и голове Элизы вольготно лежалось на нем. Она плотно прижимала ухо к животу и слышала очень странные звуки: внутри булькало и шипело. Должно быть, думала Элиза, в бабушкином животе есть что-то, похожее на фейерверк. Она закрывала глаза и видела водопады, полыхающий лес или сигнальные ракеты. «Бабушка, ты взрываешься», – сказала она однажды, когда концерт в животе был особенно громким, и бабушка так расхохоталась, что голова Элизы запрыгала на животе, как мячик.

Из беседки можно было смотреть вниз – в долину и на реку, которая, извиваясь, исчезала в лесу. На противоположной стороне был выгон для скота, круто поднимавшийся на плоскогорье. Там прямо посередине стояло одно-единственное дерево. К западу от равнины, за густой еловой чащей высились Семь Жеребцов – мощный горный массив из семи скал, стоявших друг за другом с сильным наклоном в одну сторону. Элизе они напоминали семь серых гладких голов без лиц. Когда лучи заходящего солнца дотрагивались до горного массива и освещали алым светом скалы, на них вдруг появлялись тени и выступали цветные контуры. В каждой скале свет вырезал голову лошади, и тогда горы превращались в скачущий галопом табун. В ясные вечера казалось, будто лошади приближаются к амбару и мчатся в сторону долины. «Они опять бегут», – говорила Августа. Как только за Семью Жеребцами садилось солнце, все краски блекли, тени исчезали, и скалы снова погружались в свою серую, гладкую окаменелость. Их силуэт виднелся лишь недолго, вскоре и он тонул во мраке.

Днем Элиза помогала бабушке в огороде, расположенном перед амбаром. Августа выращивала помидоры, горох и салат, ее руки зарывались в землю, будто сами были ее частью. Элиза полола сорняки, выискивала в салатных грядках слизней и опрыскивала их пивом. С удивлением и отвращением она наблюдала за тем, как под действием пива коричневые слизни таяли, растворялись на глазах, будто состояли лишь из лужицы, которая оставалась после них. Перед тем как вылить на слизней пиво, Элиза наклонялась к земле и внимательно смотрела, с каким трудом они взбирались на листы салата. Каждой жертве, перед тем как ее убить, она давала имя: «Джимми, нельзя быть таким глупым, – говорила она, или: – Мне очень жаль, Франк, но на этом твой путь закончился». Потом она поднималась и выливала пиво ровной струей прямо на слизня. Когда бутылка опустошалась, Элиза присаживалась на камень и окидывала усталым взглядом свой труд.

Но больше всего ей нравилось собирать семечки подсолнухов. Если за день ей удавалось набрать целую миску семечек, она преподносила ее бабушке как подарок.

– А почему подсолнухи зовутся подсолнухами? – спросила однажды Элиза.

– Потому что их головки такие же желтые, как и солнце.

– Но ведь солнце не растет на стебле из земли, – возразила Элиза, и бабушка так засмеялась, что показались ее покоричневевшие от табака зубы.

– Солнце – это огонь, негаснущий огонь, – объяснила она, – а подсолнухи – это маленькие солнца, упавшие с неба на землю. За время своего долгого путешествия они остыли, и, чтобы добыть тепло, их руки-корни тянутся поглубже в землю.

* * *

Раз в неделю бабушка собирала рюкзак и будила Элизу раньше обычного. Когда они выходили из дома, утренний воздух был еще прохладным. Элиза неслась вниз по склону, бежала по высокой, мокрой от росы траве, щекотавшей ее голые ноги. Внизу у деревянного моста через реку она ждала Августу, которая медленно спускалась по дороге в своих развевавшихся юбках. Перейдя реку, они сворачивали с дороги, поднимались по крутой тропинке к плоскогорью, и, оборачиваясь, видели, что с каждым разом амбар становился все меньше. По пути Элиза срывала клевер и высасывала из него крошечную сверкающую капельку. Бабушка жевала стебель щавеля. Иногда им попадались пугливые животные – лань или косуля, которые на несколько секунд застывали, в паническом ужасе широко раскрыв глаза, а затем, метнувшись в сторону, со всех ног уносились прочь. Поднявшись на самый гребень. Элиза с бабушкой отдыхали под старым кленом – единственным деревом на всем плоскогорье. Это место возле расколотого молнией дерева было у Августы самым любимым. Много лет назад молния прожгла в стволе дерева дупло, которое почти полностью выгорело изнутри. Элиза залезала в черное обуглившееся отверстие как в пещеру. В дупле пахло мокрой древесиной, целые армии муравьев выползали из-под коры и разбегались по стволу. Рядом с деревом они строили муравейник из золы, коры и сгустков смолы. Бабушка садилась в узкой тени на корень дерева и набивала свою трубку. Отсюда река, протекавшая внизу в долине, казалась всего лишь тонкой серо-зеленой лентой, а стоявший на возвышенности вдали от деревни амбар – одиноким чужаком.