Зоркое око - [24]
Винтовка и ранец из кожи лежали сбоку. На винтовке штык-нож. Поблескивает в темноте. Пильщиков потянул винтовку к себе. Теперь враг был безоружен.
«Га. Спит. Заня-ятно!..» – подумал Пильщиков и пристально присмотрелся к спящему.
Здоровый австрияк. Большемордый. Рот раскрыл, а в горле будто телега едет и тарахтит. И таким родным, страшно близким пахнуло на Пильщикова от этого храпа, что он заулыбался.
– Умаялся. Тоже, поди, достается.
Он минуту посидел возле спящего на корточках, не зная, что делать, послушал, затаив дыхание. Кроме храпа и далеких выстрелов, ничего не было слышно.
Потом, не торопясь, он надел на себя ранец и взял в правую руку винтовку австрийца, а в левую – свою винтовку и осторожно пошел назад довольный, хитренько улыбающийся...
А тот все храпел, храпел...
Ног под собой не чувствовал Никифор, когда шел к ротному.
Эге!. А может теперь другой крест дадут? Ведь это фокус – обокрасть австрийского часового.
Вот бы и не улыбался, да рот уголками к ушам тянется
И все лицо блестит, как блин скоромный.
– Видел?
– Так точно, ваше бродь. Видел. Тот бугор-то, что вы мне показывали...
– Ну?
– Там на нем австрияк.
А у самого глазки хитренько поблескивают. Рассказал он все по порядку, как крался, как кричала сова, в каком месте встретил врага.
– Вот винтовку и ранец забрал
Ротный взял винтовку, осмотрел со всех сторон. Исправна, заряжена.
– Молодец. А в ранце-то смотрел, что там есть?
– Никак нет, не спопешился.
Расстегнули ранец – белье, еда, книжка какая-то...
– Та-ак, – протянул ротный. – А самого-то австрийца нельзя было живьем привести?
– Никак нет. Голоса недалеко были слышны. Сумно, а слышно. Ежели бы я его разбудил да повел, он закричал бы.
– Так, это, положим, верно. Ты хорошо сообразил.
Молодец.
– Рад стараться, ваше бродь.
– А чем же ты его?
– Ась?
– Опять ты ась говоришь, – поморщился офицер, – я спрашиваю, чем ты его, врага-то, прикончил?
– Вот ранец и винтовку взял у него.
– Ну да, это так. А с самим-то с ним что ты сделал?
– А он там остался.
– Я знаю, что там остался. Но чем ты убил-то его?
Пильщиков широко открытыми, удивленными глазами посмотрел на офицера. Высокий, рябоватый, кряж настоящий.
И счастливое сияние на лице померкло. А рот чуть открылся.
– Ты же убил его?
– Никак нет.
– Как так? Ты его не тронул?
– Да он же спал, ваше бродь.
– Ну так что же, что спал, черт тебя побери! – вдруг закричал офицер, поднимаясь со стула. – Ты должен был убить его. Раз нельзя взять в плен, надо убить. Он кто тебе?
Брат родной? Или отец твой?..
– Никак нет.
– Кто же он тебе? Враг?
– Так точно.
– Так почему же ты его не убил?
– Да я же говорю... Он же спал, ваше бродь.
Офицер злыми, потемневшими глазами посмотрел на
Никифора.
– Ну, видали такого болвана? А? Я тебя под суд, негодяя, отдам.
Офицер протянул со стола бумажку, подержал ее, швырнул.
Сам красный весь. И показалось Пильщикову, что офицер не все понял, объяснить надо.
– Ваше благородие, встрияк-то спал. . храпел. умаялся должно. Ежели б не спал, я б его в полон взял альбо поранил. А то он спит и храпит. Здорово так храпит. Доведись вот мне… Иной раз так умаешься, ног не чуешь под собой.
Бывало, ребята в казармах будят иной раз: «Никишка, не храпи».
Офицер пристально посмотрел на Пильщикова, а тот, знай, ест его глазами.
По уставу, как нужно.
Сероглазый кряж. Такой на вид исполнительный, а на груди белеет «Георгий». И вдруг поползла, поползла улыбка по губам офицера. Будто и не хочет, а смеется.
– Ах ты урод этакий! Балда! Какой ты воин? Ты мужик.
Пшел вон...
Повернулся Пильщиков налево кругом, вышел, полный недоумения. И, отойдя от избы, сказал вслух, по привычке, ни к кому не обращаясь:
– Главное дело, спал он. И притом же – храпел...
БОРИС ЛАВРЕНЁВ
РАССКАЗ О ПРОСТОЙ ВЕЩИ
КИНЕМАТОГРАФ
Улица… Рассвет…
На стене косо и наспех наклеенный листок…
ЭКСТЕННОЕ СООБЩЕНИЕ.
Красные покидают город. Части доброармии вступили
в предместье. Население призывается к спокойствию.
Мимо листка проходит запыленный красноармеец.
Тяжело волочит винтовку.
Видит листок…
…срывает с бешенством и внезапной злобой.
Губы его шевелятся… Ясно, что он с надрывом и длинно ругается.
ИНОСТРАНЕЦ
Зеркало в облезлой раме, с зелеными пятнами гнили на внутренней стороне, треснуло когда-то пополам, склеивали его неумелые руки, и половинки сошлись неровно, под углом.
От этого лицо резалось трещиной на две части, нелепо ломалось, и рот растягивался к левому уху идиотской гримасой.
На спинке стула висел пиджак, а перед зеркалом брился человек в щегольских серых брюках и коричневых американских, тупоносых полуботинках.
Голярня в пригородной слободке, между развалинами пороховых погребов, была невероятно грязна, засижена мухами, пропахла самогоном, грязным бельем и гнилой картошкой.
И такой же грязный и лохматый, не совсем трезвый, хохол, неизвестно зачем открывший свое заведение в таком месте, куда даже собаки забегали только поднять ножку, обиженно сидел у окна и искоса смотрел на странного посетителя, пришедшего ни свет ни заря, чуть не выбившего дверь, отказавшегося от его услуг и на ломаном русском языке потребовавшего горячей воды и бритву.
Пыльные стекла маленького окна вздрагивали ноющим звоном от приближавшегося орудийного гула, и при каждом сильном ударе брившийся поглядывал в сторону окна спокойным, внимательным серым глазом.
