Зори не гаснут - [11]

— До вас тут все гости были. Поработают полгода, год и рвутся увольняться. А у вас какие планы?.. О больнице не говорите — знаю. И уже позаботился. Смета утверждена. По шестнадцатой статье двадцать тысяч на ремонт. Договариваюсь с плотниками.

— Помещение тесное.

Егоров развел руками.

— Что поделаешь? Пока так. У нас не Москва.

— Где ж там можно разместить десять коек?

— Размещали, уверяю вас.

В голосе его прозвучала легкая обида.

— Скажите, — заговорил я о другом, — что вы знаете об Авдотье Окоемовой?

Егоров насторожился.

— Окоемова? Она раньше занималась знахарством. Пользовалась тем, что врачебная работа у нас ослабла. Мы ее серьезно предупреждали, она дала расписку…

— Она и сейчас этим занимается.

— Вы уверены?

— Вполне.

— Тогда надо собрать факты и пресечь. Пресечь! Поняли?

— Да, да, — согласился я, насколько мог уверенно. — Надо пресечь.

Бабка Окоемова представлялась мне уродливой Наиной из «Руслана и Людмилы», с руками цепкими и колючими, как ветви сухой боярки, с пронзительным и ненавидящим взглядом, с лохмотьями на костлявых грязных плечах. Она, как вошь, копошится где-то рядом, сея заразу невежества. «Пресечь, — думал я. — А как пресечь? Откуда я знаю?»

КОЛДУНЬЯ

У Погрызовой мутные глаза. В лицо собеседнику она не смотрит, на миг вскидывает взгляд и снова прячет его за припухшие, желтоватые веки. Еще неприятная черта: Ольга Никандровна ходит шумно, стуча о пол туфлями, надетыми на босу ногу. И еще: груба с Леночкой. Говорит ей «ты», «ну-ка поживей», «чего расселась?»

Со мной она вежлива. Даже очень. На днях рассердилась на меня, но не вспылила, сдержалась. Дело было так. Пришел шофер с обожженной рукой, и я попросил Погрызову:

— Сделайте сухую повязку.

Она открыла стерилизатор, взяла пальцами марлю и положила на стол.

— Обождите, что вы хотите делать? — вмешался я.

— Вы сказали, повязку.

— Выбросьте эту марлю, — посоветовал я тихо. — Стерильный материал класть на стол нельзя.

Она шумно отодвинула дверцу шкафа, стала искать пинцет. В полдень, когда больные разошлись, Погрызова попросила Леночку выйти и, расположившись против меня, сказала вкрадчиво и ласково, будто нашалившему ребенку:

— Виктор Петрович, не совсем удобно получается. Вы делаете мне замечания при больных.

— Да, неудобно, — согласился я.

— Вы подрываете мой авторитет. Медицинская этика не позволяет…

— При чем тут этика? — удивился я. — Вы ошиблись — я поправил вас. Если ошибусь я — поправите вы меня. Давайте договоримся не обижаться друг на друга.

Погрызова ничего не ответила. Странно. Неужели она действительно считает, что я хотел унизить ее? Мне хотелось с самого начала установить с ней простые, откровенные отношения, какие были у меня с товарищами по институту. Мы говорили и выслушивали правду не обижаясь.

Вчера расспрашивал ее о знахарке. Она утверждает, что Авдотья никого не лечит. Непонятно, какой смысл ей говорить неправду? Я знаю уже нескольких больных, которые лечились у бабки. Почему Погрызова мирилась с этим? Не могла же она не знать!.. А я чего жду? Ведь Егоров сказал: «Пресечь». И вот, поручив прием больных Погрызовой и Леночке, отправляюсь на край села, где стоит изба Авдотьи. Навстречу мне из бурьяна выскакивает с лаем пушистый желтый щенок. Не добежав до меня двух шагов, он пугается, взвизгивает и прячется под крыльцо. В сенях я ударяюсь головой о какую-то балку и, пригнувшись, стучу в обитую мешковиной дверь. За ней слышатся приглушенные голоса.

— Можно? — кричу я.

Молчание. Тогда я, не дожидаясь разрешения, вхожу и почти наталкиваюсь на высокую, худую старуху. Она отступает на шаг и разглядывает меня маленькими, насмешливыми глазами.

— Вы Окоемова?

Глаза старухи округляются, она поднимает руку и начинает крестить меня мелкими, частыми взмахами.

— Да восстанет бог и расточатся враги его, и да бегут от лица его ненавидящие его. Как рассеется дым, ты рассей их, яко тает воск…

— Обождите минуточку, — пытаюсь я остановить ее.

Но она еще неистовее и громче бормочет:

— Отец сирот и вдов судия, бог освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне.

«Шизофреничка», — мелькает у меня неприятная мысль.

Низкая сумрачная комната освещена двумя небольшими окнами с грязными стеклами, подклеенными желтоватой бумагой. В правом углу стоит, касаясь верхним краем потолка, огромный образ под стеклом в массивной золоченой раме. Метровое лицо Христа в терновом венце смотрит хмуро и укоризненно. На непокрытом столе красный узелок с яйцами. «Образ, должно быть, из церкви, а узелок — доброхотные даяния», — соображаю я.

Наконец, она умолкает. Лицо ее выражает озабоченность, но в зрачках искрится насмешливый огонек.

— Авдотья Никитична, — опять начинаю я. — Кто дал вам право лечить больных?

Она будто не слышит.

— У вас есть медицинское образование? — продолжаю я.

Опять глаза ее становятся пустыми и бессмысленными.

— Господь, свет мой и спасение мое… Если будут наступать на меня злодеи, противники мои, они сами преткнутся, падут во мраке…

— Выслушайте меня. Я пришел к вам…

— Вступись, господи, восстань на помощь мне… Прегради тропу преследующим меня. Да будет их путь темен и скользок.