Зона Синистра - [7]

После захода солнца на Добрин ложилась густая, непроглядная тьма. Над черными силуэтами хат светились вдали только окна казармы, да на вышках горных стрелков загорались изредка световые сигналы. Меж ночных облаков вспыхивали зарницы: это в скалах Добринского хребта полыхали молнии; спустя какое-то время долетало оттуда ворчание грома, и в него вплеталось уханье сов в окрестных рощах. Туманные, желтые зори, приходя, всегда заставали меня стоящим в окне.

Однажды Никифор пришел на мельницу с дочкой. Короткие волосы девочки, ярко-рыжие, как зрелая осенняя рябина, издали прожигали туман. Они были уже совсем близко, когда я заметил, что отец ведет дочь на поводке. Недалеко от входа он намотал поводок на межевой колышек и ко мне явился один.

В тот день Никифор, кроме обычных припасов, принес с собой бутылку денатурата, кружку и немного древесного угля в котелке с днищем в мелкую дырку. Он объяснил мне, что денатурат, прежде чем пить, надо пропустить через уголь. Если нет под рукой древесного угля, сойдет обычный трут или размятая черника.

— Первое время тебя рвать будет, но постепенно привыкнешь.

— Конечно, привыкну…

Он тут же вылил денатурат в котелок, снизу подставил кружку и стал смотреть, как падают в нее первые капли.

— Скоро начнешь заниматься делом. Полковник заказал для тебя бочки, бадейки. И женщин-сборщиц нанял. Они будут вокруг тебя мельтешить, но ты смотри в оба. Как я тебе уже говорил: ты ничего не видишь, ничего не слышишь.

— О, в последнее время я себя здорово научился держать в руках.

— Тогда вот еще что: если встретишь тут одного человека, по имени Геза Кёкень, держи ухо востро. Он станет тебе заливать, что он не кто-нибудь, ему бюст на берегу Синистры поставлен. Но ты ему не верь.

— Я даже слушать его не стану.

— Очень правильные слова!.. А это там моя дочка, Бебе. — Он махнул рукой в сторону луга, где, привязанная к колышку, сидела в траве рыжеволосая девочка. — Ты ее узнаешь еще, ей всего восемь лет, но я так замечаю, она от меня уйти хочет.

— А ты не пускай.

— Влюбилась она, в Гезу Хутиру.

— Не знаком с таким. Это у него что, кличка?

— Хм… кто его знает. Он метеоролог в резервации. Примерно твоих лет, пятьдесят с хвостиком. Но волосы у него — до земли. Ему и принадлежит сердце Бебе, моей дочери.

Четыре, а может, пять или шесть недель прожил я на заброшенной мельнице, среди полевок, летучих мышей и сов-сипух, когда меня наконец посетил лично полковник Пую Боркан. Он принес мне новое имя. В леса и долины Синистры в тот день на несколько часов вернулась зима. Снег запорошил даже цветущие луговины, холмы возле старицы усыпаны были сверкающей стеклянистой крупой, а на склонах гор над деревней появились ослепительно-белые снежные поляны. В просвете между клочьями тумана я вдруг увидел двоих; они шли ко мне. Один из них был мой покровитель, Никифор Тесковина. Второй, в офицерской шинели, с большими ушами, обрюзгшим лицом, шагал, на ходу поправляя надвинутую на лоб фуражку и помахивая большим черным зонтиком. Хотя в воздухе после пролетевшего ненастья еще висела холодная изморось, зонтик полковника не был раскрыт, и мокрые складки его висели, как крылья спящей летучей мыши. На шее у лесного инспектора болтался огромный бинокль.

Позже, когда я в какой-то мере добился его доверия, мне и самому удалось однажды посмотреть в это чудо оптики. Как-то я провожал полковника в лес; уйдя в кусты, справить нужду, он дал мне подержать свой зонтик с биноклем. День был праздничный — какая-то годовщина революции; я знал, что на берегу реки горные стрелки играют в бадминтон с железнодорожниками. Помню, над зарослями двух- или трехметровой травы, раскачиваемой ветром, я отчетливо видел в бинокль порхающую туда-сюда крохотную белоснежную птичку.

Итак, на пороге стоял сам полковник Пую Боркан, с биноклем на шее и вяло обвисшим зонтиком в руке. Глаза его были печальными и немного влажными, сквозь большие уши просвечивала белизна дальних, засыпанных снегом полян. В выбившихся из-под фуражки волосах, в щетине на подбородке еще поблескивали тающие снежинки.

— Стало быть, это вы.

— Я.

— Как звать?

— Не знаю. Документы все потерялись.

— Тогда ладно. Все в порядке.

Он вынул из кармана блестящий жестяной медальон на часовой цепочке; на пластинке было выдавлено: Андрей Бодор. Это была теперь моя кличка. Полковник собственноручно повесил цепочку мне на шею, плоскогубцами соединил под подбородком концы, и металл стал потихоньку согреваться у меня на груди. Имя Андрей мне очень даже понравилось.

3. (Окошко Аранки Вестин)

С кличкой этой, Андрей Бодор, прожил я в зоне Синистра уже немало недель, месяцев, а может, лет, когда на лесной узкоколейной дороге освободилось место путевого обходчика. По узкоколейке, в обитых жестью товарных вагонах и выбракованных шахтных вагонетках, возили в медвежью резервацию, на корм зверью, фрукты, конину и прочую снедь. Там, за оградой природоохранной территории, вдали от мира, жил Бела Бундашьян, мой приемный сын, из-за которого я забрался в этот северный горный край. Вот почему, услышав, что прежнего обходчика, Августина Коннерта, однажды утром нашли на рельсах и долго собирали по частям, я тут же подал заявление с просьбой назначить меня на освободившееся место.