Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы - [11]

Виталий Виноградов — умный, осторожно-вкрадчивый, в драке убил незнакомого парня, угодив ему в голову кирпичом. Срок — десять лет лишения свободы.

— Расстояние было метров пять, — рассказывал убийца. — Я уже семь лет сижу, и все кирпичи в цель швыряю. Ни разу с такого расстояния не попал. А в тот день, пьяный, — наповал…

Вовка Кузнецов — орчанин из бывших «блатных». Шесть лет лишения свободы за групповое изнасилование. Шестнадцатилетняя девица пошла с тремя парнями ночью на дачу пить водку. Что там было и как — Вовка не помнит. На следующий день девчонка призналась в своих похождениях матери, та — в милицию…

Несмотря на разность характеров жили дневальные дружно. Только однажды видел я, как поссорились Коровин и Кузнецов. У Вовки был день «отоваривания» — когда он раз в месяц мог по безналичному расчету набрать в зоновском ларьке продуктов питания на восемь рублей.

Ассортимент ларька небогат: дешевые сигареты, рыбные консервы, письменные принадлежности, трусы, майки, тапочки. Был чай, но его выдавали не более ста граммов на человека.

Вовка припер в каптерку санчасти наполненный в ларьке «сидор». Вскоре я услышал крики, шум. Войдя в закуток, где жили дневальные, увидел красного от ярости Шуру, обиженного Володьку и хохочущего Виталика.

— Вы чего тут разорались? — сердито поинтересовался я.

— Дык… я ему говорю: возьми повидлы! — в сердцах принялся объяснять Шура. — А он шампунь купил. Три рубля флакон! Лучше бы он банку повидлы взял!

— Ну на хрена лысому шампунь! — покатывался с хохоту Виталик, поглаживая себя и Кузнецова по стриженным «под ноль» головам.

Впрочем, недоразумение вскоре прояснилось. Оказалось, что Кузнецов потратился на шампунь для кота, пригревшегося в санчасти. Тот, невзирая на забор, сигнализацию, каждую ночь бегал на волю — в поселок. Вот и нахватался от своих подружек блох. И Володька решил помыть «донжуана» шампунем…

9

Во время обхода палат в санчасти я обратил внимание на заключенного по кличке Мартышка. Худощавый симпатичный парень сидел, притулившись к тумбочке, и что-то быстро писал. Увидев меня, вскочил, захлопал испуганно глазами.

— Письмо, что ли, пишешь? — поинтересовался я.

— Да, маме. В стихах.

— Ну прочти!

Мартышка охотно, с выражением стал читать. На мой взгляд, стихи были плохие, но искренние. Я похвалил автора. Тот радостно вскинулся:

— Я уже посылал стихи маме. Она пишет: ты прямо поэтом стал!

— Пидором ты стал, а не поэтом! — грубо прерывает его Коровин.

Мартышка гаснет, втягивает голову в плечи.

Ну что тут поделаешь?!

«Опущенные», «петухи», они же «обиженные», «пидоры» были низшими, абсолютно бесправными существами в зоновской иерархии.

Если в женских колониях однополая «любовь» действительно похожа на это чувство — с объятиями, ревностью, ухаживаниями, то в мужских зонах все наоборот. Предмет своих же домогательств втаптывали в грязь, презирали.

Далеко не все «опущенные» были гомосексуалистами. Чаще всего «обижали» насильно, за какие-то прегрешения, нарушение зоновского «этикета», воровство у товарищей — «крысятничество». Однажды в зоновской стенгазете встретил такой стишок, сочиненный каким-то «активистом», предостерегающий читателей от картежных игр:

В картах был он королем,

Дерзкий был и смелый.

Проигрался — и потом

Стал он королевой!

Ничего не скажешь, доходчивая пропаганда.

«Опущенный», даже насильно, незаслуженно, оставался таким навсегда, сколько бы раз не доводилось ему потом сидеть. За сокрытие «масти» могли убить. С ним, «по понятиям», нельзя было разговаривать, есть за одним столом, прикуривать от его сигареты, здороваться за руку, пользоваться его вещами. Впрочем, эти запреты не распространялись на сексуальные контакты.

В отрядах им отводились отдельные спальные места — у порога, есть разрешалось только за специальным столом, особняком от других. Посуда для «опущенных» помечалась особыми насечками — чтобы не перепутать с «чистой». Любой, даже случайно вступивший в бытовой контакт с «опущенным», сам превращался в «петуха».

На ступень выше по положению стояли «черти». Среди них было множество тех, кто, как говорили в зоне, «загнался» — упал духом, затосковал, перестал следить за собой, умываться, стирать и гладить одежду, завшивел.

Оказывались в этой «масти» и те, кого называли «кишкой», проще говоря, обжоры. По зоновскому этикету требовалось эдакое показное равнодушие к пище. «Еда — дело свинячье». Уважающий себя зек никогда не уписывает лагерную похлебку за обе щеки, а ест будто нехотя, с отвращением, не торопясь.

Но встречались обжоры, которые, съев свою пайку, вылизывали тарелку, охотно доедая за соседом. Помню, как в категорию «чертей» перевели дневального, съевшего отрядного… кота!

К собачатине в зонах еще со времен сталинских лагерей относились с уважением. В мое время собак тоже ели — уже не от голода, а из зоновского шика. Был случай, когда зеки на кирпичном заводе умудрились вытащить из запретки и сожрать… караульного пса, мстительно повесив шкуру на колючую проволоку. Происшедшее было расценено как ЧП, в батальон нагрянула комиссия…

Зоновские «опера» быстро вычислили едоков, но помалкивали из вредности…