Зомби идет по городу - [43]

– Центральная, скорее всего... Только там у нас есть травматологическое отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить!

– Ни в коем случае! – быстро ответил собеседник. – Повторяю – ни в коем случае!

– Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться.

– Кто был из прокуратуры?

– Не знаю, но есть телефон, – Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева.

– Я, кажется, знаю, кто это... Начальник следственного отдела. Удивительная личность. Обладает потрясающей способностью путаться в ногах. Да, это он, – повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. – Ну, что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает.

– Кто? – спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса.

– Как бы там ни было... У нас один выход.

– Какой?

– Сама знаешь.

– Когда?

– Не думай об этом... Посмотри лучше в окно... Красивые женщины должны чаще смотреть в окно. Осень, падают листья, идет дождь. Не съездить ли нам куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и плещут теплые волны... Скажи, красавица, ты была когда-нибудь на Канарских островах?

– Только собиралась.

– Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней. Мне бы не хотелось быть в городе, когда тут начнутся всякие события... Я хочу быть подальше. Не возражаешь?

– Я ведь уже собралась.

– Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела?

– Посмотрела.

– Что ты там увидела? Игрушка на месте?

Цыбизова положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула во двор. Серая «девятка», чуть присыпанная мокрыми листьями, стояла прямо под фонарем, соблазнительно поблескивая влажными боками. Вернувшись к столу, она снова взяла трубку.

– На месте.

– Поздравляю с премией.

– С одной?

– Одной, но тройной. Устраивает?

– Вполне, – сказала Цыбизова и положила трубку. Снова затянулась, отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села, откинув голову, закрыла глаза. – А что делать? – произнесла Цыбизова вслух. – Что делать, дорогуша? Не спрашивай, ты прекрасно знаешь, что нужно делать... Тебе, дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это называется у приличных людей. Рвать когти. Ты честно отработала, и надо побыстрее линять. Тройная премия... Вот получай и смывайся. И прости-прощай, село родное, в края дальние пойдет девочка... Рви, Золя, когти. Иначе будет поздно.

* * *

Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно дикое – он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет, и говорить-то не о чем. И, едва вспомнив о нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не выполнит.

Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости – мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.

Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы – Халандовский ворочался во сне, и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, – Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.

Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья, и в глазах его можно было прочитать только одно: «Не так ли и ты, Аркаша...» И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и, только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.

– Зима, – бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. – Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима... И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...

Халандовский снова побрел к окну – редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал – он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все, что думал, все деньги, которые тратил, все было направлено на одно – увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек, и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное – был счастлив всем этим. Халандовский добился своего – оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь.