Золотые времена - [79]

Когда семья ни с чем в итоге удалилась и восторженные посетители все разошлись, Иванов сел срочно писать заявление – в дирекцию и профком зоопарка.

Он начал:

«На меня все смотрят, какой я есть. А я, рядовой труженик, должен всем им показывать, что у меня есть всё, как и у них. Что я не хуже, иначе нечего меня показывать. Поэтому прошу мне предоставить…»

Дальше шел на двадцати шести страницах список, что ему необходимо – пусть не завтра, но в самые ближайшие же времена.

Закончил Иванов заявку непреклонно:

«А с женою Марьей брак считаю глупым и ненужным. Мои духовные запросы с ней не совместимы. Алименты отрицаю: хищники не платят ничего. Где обещанная самка?

Рядовой гражданин Фёдор, из отряда “гомо”, семейства “ивановых”

Прошу немедля рассмотреть!»

И ведь знал, что не откажут. Рассмотрят – и хоть что-нибудь дадут.

Тюрьма народов

Никифор Подковыров по обыкновению проснулся рано и внимательно прислушался, не открывая глаз.

Если лежать вот так, зажмурясь, то все звуки, которыми полнился дом, становились особенно отчетливыми и словно выстраивались по ранжиру: этот – главный, на него необходимо сразу обратить внимание, а эти – пустяковые, их можно даже и не замечать пока что, время не приспело. Хотя скоро и они, наверняка, начнут зловредничать и отравлять существование…

Ну, что там слышно? Трубы хлюпают и булькают, но это ничего, еще терпимо. Голосит сливной бачок – так уж который год, пора бы и привыкнуть, главное, не развалился, держится, а остальное – ерунда. Весь пол прогнил, сифонит через щели в окнах, лоскутами кучерявятся обои – тоже не смертельно. Вот со стеной в углу – проблема. Там, у потолка, такая трещина!.. Ладонь просунуть можно. А недавно ведь была совсем тонюсенькая ниточка, не сразу разглядишь. М-да… как бы стенка не обрушилась. И ладно – днем, тогда хоть можно убежать, а если ночью, когда спишь, да кирпичом по голове?! И пикнуть не успеешь… Очень нехороший звук идет оттуда: эдак пакостно шуршит, скребется, будто кто-то затаился – только тяжко дышит…

Дом, понятно, старенький, лачуга, а не дом, но надо ж где-то жить, других хоро́м не предлагают. Как воздвигли этот барак давным-давно на городской окраине, так он последним на улице и остался. Дальше – ничего, дальше – чисто поле, огороженное темно-синим частоколом леса возле горизонта.

Все соседи правдами-неправдами отсюда выкарабкались, а вот Подковырову – не удалось. Застрял. Был, впрочем, до недавних пор дружок и закадычный собеседник из квартиры, что напротив, Феофан Жевякин, башковитый дядька, да и тот исчез – каким-то образом сумел на выборах по списочку партийному продраться в Думу, где и начал плодотворно возглавлять особый комитет по думским мироощущениям. Как пояснял Жевякин, комитет холуйский, но зато доходный. Тоже верно. Подковыров это понимал. Еще Жевякин заявил, прощаясь: ты, брат, не горюй, немножко потерпи, я тебя выдерну отсюда, дом снесем, и будет тебе новый. И – пропал. Оно естественно: хватает дел и без того.

Надежда, правда, оставалась на приятеля Андрюшку Срамолюбцева, который в журнале «Чудо и жизнь» возглавлял хозяйственную часть. Он тоже обещал помочь с квартирой. Но с ним вышел казус: только объявили, что стране необходим очередной душевный гимн, способный в каждом пробудить патриотическую спесь, так Срамолюбцев моментально тиснул у себя в журнале некие стишата собственного сочинения, где всё воспел, как есть, – потомкам в назидание. Куплетов было много, и Никифор Подковыров смог запомнить лишь начало:

Величаво застыла страна,

Зарумянилось небо, светлея,

И протяжная песнь чабана

Раздается у стен мавзолея.

Вроде и не бог весть что, однако же кому-то из завистников – в уютных кабинетах местного начальства – текст померещился коварным и тлетворным, экстремистским даже, или попросту формальная зацепочка была нужна, предлог для запланированной загодя разборки, и тогда, чтоб осадить строптивого поэта, в тихую редакцию нагрянули с проверкой. А уж результат был предсказуемым – нашли по хоз-финчасти кучу упущений, то бишь признаки циничного, как отмечалось в деле, воровства, и Срамолюбцев загремел на восемь лет. Новым начальником отдела стал свой, полезный, человек. Понятно: если б не дурацкий гимн, то и журить за воровство никто бы раньше времени не стал. А так… Тщеславие сгубило прыткого Андрюшку. Историческую перспективу ему подавай!..

И опять Никифор Подковыров оказался без малейших видов на пристойную квартиру. Больше помощи ждать было неоткуда. Завод, где он работал, за долги закрыли, а куда-либо еще устроиться не получалось – возраст аккурат шел к пенсионному, и всюду, где Никифор появлялся, на него смотрели, как на дурачка. В заначке оставалось, правда, малость денег, да на сколько хватит?!.

Каждый раз, просыпаясь и прислушиваясь к разным звукам в стареньком бараке, Подковыров неизменно возвращался к своим давним упованиям и только горестно вздыхал. Работы нет, жены нет, детей нет, денег кот наплакал, дом вот-вот развалится… Никчемная, по сути, жизнь. Даже и не жизнь, а какое-то гнилостное существование.

Вот и сегодня Подковыров тихо встал (ему казалось, что любой чрезмерный звук или неловкое движение внезапно могут обвалить весь дом), оделся и привычно выглянул за дверь – к стене снаружи был прибит обшарпанный почтовый ящик. Никаких газет или журналов Подковыров не выписывал уже давным-давно, однако ящик проверял исправно, потому что в самый неурочный час туда могли подкинуть то жировку, то уведомление о неуплате по неведомо откуда выросшей цене за свет и газ, то просто сообщение-предупреждение-напоминание о чем-либо таком поганом, отчего душа потом болела целый день. Могли, конечно, принести и письмецо – к примеру, от того же Срамолюбцева. Тут надо было сразу отвечать, поскольку, это Подковыров понимал, на зоне сплошь тоска и друга оставлять в беде никак нельзя, ему любое слово с воли – праздник.