Золотые ворота. Черное солнце - [52]

— О, людоньки! Вы только поглядите, что у него с руками…

Окопницы обступили хлопца:

— Да ты что, очумел? Сейчас же в медпункт!

Пришлось идти к фельдшеру. Тот осмотрел Олесевы ладони и присвистнул:

— Немедленно в госпиталь! Тут гангреной пахнет… Выходи сейчас же на мостовую, я еду в Киев и заберу тебя.

Не спеша Олесь собрал свои пожитки, попрощался с товарищами. Еще раз посмотрел на вырытый ров и, опустив голову, зашагал к Васильковскому шоссе. Оксана пошла за ним.

— Ну, вот мы и расстаемся… — заговорила она первой.

— В Киеве встретимся.

— Тут не знаешь, что до вечера может случиться.

— И то правда.

— А что дома будешь делать?

— Еще не знаю…

На обочине шоссе Олесь бросил в полынь сумку и остановился, поджидая машину. Печальная, поникшая стояла перед ним Оксана. Пальцы судорожно обрывали желтые лепестки на стебле зверобоя, как будто она ворожила по народному обычаю. Олесь глянул на ее большие, темные от загара руки, золотившиеся в лучах утреннего солнца нежными волосками, и такими привлекательными показались они ему, что даже удивился, как не замечал этого раньше. И ему нестерпимо захотелось погладить эти руки, прижать к своим щекам. Но он лишь вздохнул:

— Ты прости, Оксана, если обидел тебя невзначай. Я не хотел этого…

А она ждала, очень ждала от него других слов. Думала, скажет: «Ты береги себя, Оксана». Потом спросит ее адрес, чтобы навестить. Но он ничего не спросил.

На дороге появилась машина с красным крестом на борту. Завизжали тормоза, из кабины высунулся фельдшер:

— В кузов сам взберешься или помочь?

— Сам… — и виновато улыбнулся девушке. — Ну, вот и машина. Прощай!

Ничего не ответила. Только руки задрожали мелко-мелко, выпустили общипанный стебелек. А когда машина тронулась, она упала на запорошенную полынь и впервые за последние годы горько зарыдала…

— Нашего полку прибыло, — раздался низкий голос, как только Олесь перевалился через борт в кузов.

Говорил пожилой мужчина с суровым, испещренным резкими морщинами лицом. Он полулежал на соломе головой к кабине и вылущивал узловатыми пальцами из колосков зерна.

— Ну, так чего сидите у заднего борта? Там из вас всю душу вытрясет. Пробирайтесь к кабине.

Незнакомец улыбнулся. Но улыбка как-то не шла к его лицу с крутым высоким лбом, мохнатыми бровями и тяжелым подбородком. В каждой черточке как бы отражалась суровость и замкнутость. И даже большие темно-голубые глаза хоть и были красивыми, отдавали холодом. Они-то и показались Олесю знакомыми. Но где, когда их видел? Осторожно перебрался через лежавшую, укрытую с головой женщину.

— Значит, отвоевались? — показал глазами на забинтованные руки Олеся попутчик. — И чем же клюнуло?

— Пустяки. Нарывы от мозолей…

— Ну, знаете, с такими «пустяками» шутки плохи. На моих глазах одному каменщику в Швеции из-за таких нарывов кисти обеих рук отняли.

— А вы что, в Швеции бывали? — чтобы переменить тему разговора, спросил Олесь.

— Приходилось.

Обгоняя колонну беженцев, санитарная автомашина свернула на обочину и запрыгала по кочкам. Женщина, лежавшая молча, охватив руками забинтованную голову, вдруг закричала нечеловеческим голосом. Мужчина, говоривший с Олесем, схватился за правую ногу, закусил губу. А за бортом, как предвестник страшной беды, катился ошалелый поток беженцев. Ржание коней, скрип немазаных колес, детский плач и топот тысяч ног слились в раздирающий душу клекот. Ни ливень, ни зной не останавливали этой колонны. Изо дня в день катились по дороге возы, телеги, брички, арбы, наспех заваленные домашним скарбом. День за днем за телегами мерили бесконечные километры женщины, дети, подростки. Измученные, обветренные, голодные, пылили они через поля и перелески, сами не ведая куда. На восток, за Днепр, к спасению. Над их головами то и дело появлялись штурмовики с черными крестами, и не одна мать, выронив из рук дитя, падала замертво в горячую придорожную пыль, а оставшиеся шли, шли, шли… И никто не знал, когда кончится этот страшный поход, через неделю, через две, через месяц…

Обогнав вереницу беженцев, машина снова покатилась по шоссе. Когда подъезжали к Киеву, Олесь заметил бесконечные бугры вдоль Голосеевского леса, в котором до войны киевляне проводили свой досуг. Пригляделся внимательнее — насыпи над противотанковыми рвами. А вскоре он убедился, что это была вторая линия оборонительных сооружений. И все же ему трудно было представить, что о стены Киева уже ударилась своими огненными валами война.

Город поразил Олеся чистотой и опрятностью. После окопов странным показались и ярко-алые цветы на клумбах, и уютные парки, и пестрые театральные афиши. Возникало ощущение, что он перешагнул невидимую грань, за которой остались все ужасы и скитания. Но чем пристальнее вглядывался он в облик города, тем быстрее развеивалась эта временная иллюзия. Необычные, аршинного размера буквы на стенах домов: «Бомбоубежище», «Сандружина». Оклеенные белыми крестами оконные стекла. Все это свидетельствовало, что на киевские улицы уже ступила война и только благодаря стараниям горожан не видно было пока ее опустошительных следов. Он обратил внимание, что в городе совсем не слышно автомобильных гудков, а тротуары почти безлюдны. Лишь кое-где промелькнет сгорбленная спина старушки или вихрастая голова подростка — трудоспособное же население словно вымерло.