Золотые ворота. Черное солнце - [281]

— А ты бы хотел, чтобы я отчитывался перед тобой?

— Совсем нет. Единственное мое желание, чтобы ты считал меня отцом. В душе. Конечно, двадцать лет разлуки нелегко переступить, но не моя в том вина, что нам выпала такая доля. Я любил твою мать, светлой любовью любил и мечтал сделать ее самой счастливой женщиной на свете. Но жестокий сапог нашей беспокойной эпохи растоптал мои мечты. Судьба украла у меня и родину, и любимую, и здоровье. Теперь один ты — моя надежда и отрада. Но ты чураешься меня…

«А в самом деле: что хорошего было у него в жизни? Без семьи, без отчизны…» Олесю на мгновение стало жаль этого седоволосого человека, прожившего так бесцельно свою жизнь. На одно-единственное мгновение. Слишком противоречивые чувства гнездились в его душе. Отца, о котором он мечтал еще с детства, он любил нежно и верно. Однако это нисколько не мешало ему вот этого отца, который отрекся от родины и возлюбленной ради какого-то призрачного идеала, презирать как человека, который слонялся по политическим свалкам Европы, а теперь примчался разорять родную землю. И Рехер почувствовал эти противоречивые чувства сына.

— Я понимаю, тебе не по нраву, что я связал свое имя с палачами. Но часто ли судьба спрашивает согласия, выбирая нам дорогу? Прошу тебя поверить: мои руки, моя совесть чисты перед народом, из которого я вышел. Я всегда хотел для него добра. И сейчас тоже делаю все… О, если бы ты узнал о моих мыслях!

«О чем это он? А может, как говорил Петрович, корыто треснуло — и он… — В лицо Олеся ударила жаркая волна, а в груди что-то затрепетало. — О Светлане знает, а молчит. Хотя, что можно ей причинить? А вот Петровича… Зачем же он тогда охотится за Петровичем, если желает добра своему народу? Каково оно, это его добро?»

— Знаешь, Олесь, я устал жить, мне уже, собственно, почти ничего не надо… Да ты и сам видишь, что иногда со мною происходит. Голова. Если бы не голова… Однако смерть меня пугает. Меня страшит, что могу унести с собой то, что приобретено за долгие годы борьбы. А отец не имеет права унести в могилу свой опыт. Кому же он должен передать те мечи и забрала, которые выковал для своего святого дела? Вот если бы мой опыт да соединить с юношеским пылом…

— Ты хочешь, видимо, чтобы я…

— Да, я хочу, чтобы ты продолжил начатое мною дело. Ты умный и волевой, ты хитрый и терпеливый, ты достигнешь неслыханного. Стань же моим духовным наследником. Одному тебе я готов отдать славу, которая суждена мне. Тебе или никому!

— Не пойму: о какой славе идет речь?

— Настанет время, все поймешь.

— Что именно? Ну, скажи, скажи! — решил схитрить Олесь и заметил, как потеплели глаза отца.

— Тебе скажу. Но только после того, как буду убежден, что ты отрекся от большевистской веры.

— А может, я никогда ее и не исповедовал? Как я могу это доказать?

— Делами.

— Говори какими, я готов. Что я должен делать?

— Прежде всего, выполнить мой совет, или, если хочешь, просьбу, — Рехер заглянул в глаза сыну, как бы стараясь убедиться, действительно ли разговором о славе подкупил его сердце. — Через две недели в Киев прибывает Альфред Розенберг. Я представлю тебя рейхсминистру. Твоя задача — произвести на него должное впечатление. Знакомство с такими людьми поможет тебе стать чистокровным арийцем. По крайней мере так, как мне, по документам. Это — первый шаг. А затем…

«Что будет потом — я знаю. Германия! Он хочет меня отправить в Германию. Но не выйдет! Пусть и не думает!.. Хотя нет, он не должен во мне сомневаться. Я даже с Розенбергом встречусь, чтобы… — И тут его осенила дерзкая мысль: — Нет, нет, я вовсе не затем встречусь с Розенбергом. Если ждать славы, то эта встреча непременно принесет ее. Еще вы: в Киеве навсегда погаснет для Розенберга солнце… Только бы отец не передумал! Буду соглашаться со всем, чтобы он не передумал… А Петрович? Как отнесется к этому Петрович? Наверное, не захочет и слышать. Он нянчится со мною… Но ведь Розенберг давным-давно заслужил такую кару. К тому же смерть его прозвучит для киевлян как призыв развертывать борьбу. А Петрович… Почему другим дается возможность вешать палачей, а я должен все время заниматься бумажками? Нет, нет, я непременно пожму руку Розенбергу. От меня уже скоро все равно не будет пользы, раз отцу известно про Светлану. Это он убаюкивает меня славой, чтобы я его не скомпрометировал, а шпиков ко мне между тем приставил… Что ж, я пожму Розенбергу руку, так пожму, что от него мокрого места не останется!»

Необычайное облегчение почувствовал Олесь, придя к этому решению. Посветлевшими глазами посмотрел он на раскованный Днепр, потом на отца:

— Я готов выполнить все твои наставления. И ты еще увидишь, на что способен твой сын. Всю жизнь я мечтал совершить что-нибудь значительное, но то ли не хватало ума, то ли не выпадал случай. И если ты мне поможешь… О, только бы ты мне помог!

Какую-то особо чуткую струну в душе Рехера затронули эти по-настоящему искренние слова. И он, ни слова не говоря, привлек к груди Олеся:

— Мальчик мой! Я знал, что в твоих жилах течет моя кровь. Я знал…

XII

— Петрович! Слышишь, Петрович! — дрожащая рука тормошила за плечо, но у него не было сил поднять отяжелевшую голову. — Ну, проснись же! Слышишь? — не унимался молящий голос.