Золотые ворота. Черное солнце - [260]

Ноги сами принесли его на Рейтарскую. Вот и дом, где жил Платон. Не раздумывая, Иван направился туда. Постучал. Тишина. С недобрым предчувствием переступил порог. В доме — темно и холодно. Однако в сумерках все же было видно, на кровати кто-то лежит под кучей разного тряпья. Иван робко стал подходить к кровати. Платон! Но почему у него такое страшное, зеленоватого цвета лицо?

— Ты жив? Ты меня слышишь?

Чуть-чуть вздрогнули потемневшие веки. Значит, жив!

— Платон, что с тобой! Ну, скажи хоть слово! Не узнаешь? Это я, Иван, друг твой… Ну, отзовись же!..

— Иван… — зашептал Платон. — Вот хорошо, что ты пришел. Я, как видишь…

— Это ничего, пройдет… Ты крепись только, не поддавайся.

— Как там Олина? Здорова?

— Олина? Все в порядке. Правда, щеки немного приморозила. На село за продуктами ходила.

— Не пускал бы ты ее. Олину надо беречь… А Микола, что с Миколой?

— О Миколе не тревожься, он парень сообразительный, — Иван убеждал себя, что поступает гуманно, обманывая больного. — Такие не пропадают…

— Что нового в городе? О чем пишут листовки?

— О наступлении наших. Бои уже как будто под Харьковом. А ты давно?

— Больше недели. Простудился на ремонте водопровода. А тут еще и колено… И дрова кончились.

«Какая же я все-таки свинья! Платон неделю лежит голодный и холодный, а я даже не вспомнил о нем. Что он подумает обо мне после этого?»

— Знаешь, я тоже неделю провалялся. С желудком было что-то, — соврал он.

— Я так и думал, иначе кто-нибудь бы давно зашел. — Принципиальный и непримиримый в деловых отношениях, Платон был по-детски доверчив и кроток в быту. Другой бы на его месте на всю жизнь обиделся за такую нечуткость, а он даже слова укора не проронил.

— Слушай, Платон, давай я печь растоплю. И сварю что-нибудь: ты ведь голоден.

— Это потом. Ты вот что, пойди вместо меня на свидание. Со связистом подпольного горкома. Это очень важная встреча… Умоляю, сходи. Он ждет…

Иван не мог отказать:

— Хорошо, я пойду. Какой пароль?

II

…На его лице играл лунный свет. Он посеребрил покрытые густым инеем усы и брови, а глаза его излучали неизъяснимый радостный блеск. Это Кудряшов заметил тотчас, как только Петрович переступил порог. Однако спрашивать, чем закончились переговоры с представителями группы «Факел», не решался. Слишком много раз слышал он в ответ хмурое: «Ничего утешительного», чтобы поверить в успех. Все же не выдержал:

— Что слышно, Петрович?

Тот не ответил. Стоял у дверного косяка и улыбался.

— Весна… На дворе уже весна… — наконец прозвучал приглушенный мечтательный голос.

— По твоим обледеневшим усам это не заметно.

— Нет, в самом деле все вокруг уже дышит весной. Я только что уловил ее аромат. Просто невероятно, что мы пережили эту проклятую зиму. Ты помнишь строки: «Віхола! Віхола! Віхола! Мозок і кров леденіють, вітер вгорі скаженіє, крутить сніжні стовпи!..» А вот сейчас — уже весна!

Кудряшов удивленно пожал плечами. Ему никогда не приходилось замечать, что этот суровый, вечно озабоченный человек склонен к сентиментальности. А у Петровича на это просто не хватало времени. Он всегда был обременен бесконечными и тяжелыми заботами. Ежедневно нужно было изучать сообщения своих людей из полиции, управы, редакции, чтобы ориентироваться в обстановке, каждый вечер прослушивать по радио из Москвы сообщения Информбюро о событиях на фронтах, готовить тексты очередных листовок, продумывать вопросы для обсуждения горкома. Да разве все перечтешь? На что уж он, Кудряшов, привычен к ночным бдениям, и то не мог понять, когда же отдыхает секретарь горкома, какая сила держит его на ногах. И вдруг такая мечтательность!

— Может, разделся бы? Шапку снял?

— Шапку? А в самом деле: к чему сейчас шапка? Весна идет! Наша весна! — Сорвал с себя ушанку и хватил ею оземь.

— Послушай, Петрович, ты случайно не хлебнул?

— Хлебнул, друг, хлебнул, как на собственной свадьбе. Дай обниму на радостях!

— Ба! По какому это поводу?

— Есть повод. Этот день должен стать для всех нас праздником. Представляешь, с кем я встретился? Ни за что не догадаешься!

— Ну уж и не догадаюсь. Я ведь знал, куда ты идешь. Смахнув с усов капельки, Петрович подошел к боевому товарищу и шепнул:

— Так вот: никакого «Факела» не существует. Это — камуфляж, ширма, за которой действует подпольный горком комсомола. Я только что разговаривал с его секретарем.

— С секретарем? А поговаривали, что он расстрелян в Бабьем яру…

— К сожалению, правду говорили. Первый состав горкома комсомола почти весь погиб. Это возрожденный.

Кудряшов так сжал руку Петровича, что у того даже пальцы захрустели.

— Спасибо за такие вести! Значит, период собирания сил можно считать завершенным.

— Да, можно считать. По улице уж шагает весна…

И верится, и не верится Кудряшову, что наконец преодолен важнейший и труднейший этап. Самые большие оптимисты и те несколько месяцев назад не могли бы поверить, что до весны в Киеве будет полностью восстановлена обескровленная, истерзанная бесконечными разгромами подпольная организации.

— Послушай, а кто же возглавляет комсомолию?

— Иван Кушниренко.

— Не слышал о таком. Где он до войны работал?

— Он учился. В университете. А с весны работал в горкоме комсомола. На оккупированной территории был оставлен в составе молодежной группы. Но руководитель группы Евгений Броварчук в первый же день оккупации…