Золотые ворота. Черное солнце - [240]

Когда Рехер, вялый и распаренный, вошел в гостиную в пижаме и мягких домашних туфлях, Олесь стоял с заложенными за спину руками напротив картины «Сумерки в лесу». У него была столь непринужденная поза, что Рехер снисходительно улыбнулся. Но о своем присутствии знака не подал. Так и стоял молча сзади, пока сын не обернулся.

— Ты не скучал?

— Я рассматриваю полотна.

— Нравятся?

— Как сказать. По-моему, тут мало интересного, — умышленно слукавил Олесь. — Древность страшная. А вообще я в таких вещах не судья.

— Да, в изобразительном искусстве ты, видимо, мало разбираешься. Этой коллекции цены нет. Взгляни, чьи это полотна! А стиль!.. Я три месяца разыскивал эти шедевры. Специально по заказу рейхсминистра Розенберга… — Наверное поняв, что переборщил, он как-то вдруг запнулся, но сумел сгладить неловкость. — Но это не так важно. Сейчас будем обедать. Думаю, ты не откажешься?

Олесь не отказался.

В соседней комнате их уже ждал накрытый стол. При виде блюд у Олеся потемнело в глазах. Какая роскошь! Правда, сам он на свою судьбу сейчас не мог жаловаться. В дни, когда киевские кладбища не успевали принимать умерших от голода, в доме деда благодаря фольксдойчевским карточкам голода не знали. Хотя добрую половину получаемых продуктов Гаврило Якимович раздавал соседям, все же кое-какой харч и дома не переводился. Но такая роскошь… Подумать только: мясной салат, огурцы, зеленый лук, маринованные грибы, яйца, сало, белый хлеб. А главное — домашняя украинская колбаса, лоснящаяся жиром, слегка подрумяненная, ароматная.

«Какую службу Гитлеру ты служишь, отец, что он тебя так кормит? Сейчас весь Киев переверни, а такого стола не соберешь».

— Чего раздумываешь? Садись. — И Рехер слегка подтолкнул сына к столу.

Олесь примостился на краешке стула, но прикоснуться к еде не решался. Роскошный обед и подчеркнутая предусмотрительность отца напоминали ему Ольба из Дарницкого лагеря. Но Ольба он хорошо понимал: показной учтивостью и лакомствами тот недоучившийся эстет хотел купить у обездоленных, изверившихся и вконец изголодавшихся пленников их честь и совесть. А здесь? Неужели и здесь покупают человеческие души за подрумяненную колбасу?

— С чего начнем? С горилки, шнапса, вина?

— Нет, спасибо, я не пью.

— Я тоже не поклонник рюмки, но ради встречи…

— Мне же еще на работу.

— О работе сегодня забудь, это уж моя забота. Имею же я право хоть изредка провести вдвоем с сыном несколько часов?

Налил обоим горилки.

— Как тебе работается в редакции? Работа нравится?

— Работа как работа, ничего особенного.

— А коллектив?

— Меня он мало интересует.

— Ни с кем еще не успел сойтись?

— Как будто там есть с кем сходиться! — Если бы в этот момент Олесь заглянул отцу в глаза, то заметил бы в них удовлетворение: «Именно на это я и рассчитывал, мой мальчик. Ты непременно придешь к моим убеждениям, когда поближе узнаешь всю эту сволочь. И, как видно, первые шаги успешные».

— Выходит, службой ты не очень доволен?

— Я не из тех, кому приносит радость роль лакея.

— Понимаю, на газетной ниве кусок хлеба дается нелегко.

— Не о хлебе речь. Это удел рабов — считать, что для жизни необходим только хлеб да питье, а человеку свободному прежде всего дорога честь. А вот чести-то как раз и нет.

Со звоном выпала из рук Рехера вилка. «Откуда у Олеся такие понятия о чести? Еще в восемнадцатом году с нею было покончено, она умерла, захлебнулась в крови на этой мужицкой земле. Видимо, это чувство у него врожденное, унаследованное от меня?..»

— Тебя травят?

— Нет, просто не замечают.

— А кто они?

— Это не так важно. Главное в том, что для своих бывших друзей и знакомых я больше не существую. Дома и то меня не понимают. А знаешь, что значит жить среди людей и без людей? — Олесь не старался скрыть своего отчаяния. Зачем? Пусть знает, каким презрением платят люди за отступничество и предательство.

Однако Рехера эти слова мало тронули. Ни тени сочувствия нельзя было заметить в его глубоких и всегда спокойных глазах. Напротив, в них промелькнула едва скрытая радость. Все шло именно так, как он и рассчитывал. Обещая Шнипенко редакторский пост, он как бы между прочим порекомендовал ему взять в помощники своего сына. Расчет был прост: как только Олесь окажется в одной компании с такими слизняками, как Шнипенко, он непременно вызовет осуждение и презрение своих обольшевиченных сверстников. И поскольку сам Олесь не чувствовал за собой никакой вины, он непременно должен был возненавидеть своих обидчиков. Ибо ничто не порождает у человека такой ненависти к людям, как незаслуженное презрение и обиды с их стороны. А это значит, что путь к большевикам для Олеся будет навсегда отрезан. Единственное, что ему останется, это воспринять всем сердцем, всей душой его, Рехера, веру и убеждения, и именно так думал Рехер еще несколько недель назад, но ему и в голову не приходило, что все это может произойти за столь короткое время.

— Да, я понимаю, очень хорошо понимаю тебя, сынок, — едва сдерживая радость, говорил Рехер. — Двадцать три года назад я сам оказался в таком же положении: среди людей и без людей. К счастью, я быстро понял тогда, кто меня презирает. Люди — это ненасытные черви. Для большинства из них ни в чем нет ничего святого. Самое большое горе для них — это успех соседа, а наибольшая радость — когда у соседа горит хата…