И вдруг посреди дремучей глухомани перед тобою широкая, наклонная, совсем как при спуске в некий старинный город, устланная гладкоокатными, разноцветными камнями-камушками… улица!
Она раздвинула лесную дорогу вширь. Она бежит, зовет вниз. И пускай это всего лишь крутая часть все того же глухоманного пути, да тебе-то уже мнится: скучный лес волшебно ожил, лохматые пирамиды елей стали таинственными сторожевыми башнями, а по-за самым изгибом дороги, у самой там, внизу, подошвы горы, на речной луговине тебя и впрямь поджидает тот внезапно тебе примечтавшийся город-городок с уютными светлицами, с высокими теремами!
Такое чудо с Крюковской горой сотворил мой дед. Мой родной дедушка — Андрей Андреевич. Сотворил, разумеется, не только сам, не в одиночку, а сбив во временную, но и в крепкую, дружную артель многих по округе жителей. И было это сразу после гражданской войны, когда на белом свете вдруг начали происходить еще и не такие необычайные дела.
Дедушка-то мой был тогда совсем еще молодым, демобилизованным солдатом, и, говорят, именно тут, на артельной работе, на устройстве среди ельников этой полусказочной мостовой, он и встретил мою бабушку. Встретил — вот от них и пошел весь наш род, в том числе я — внук дедушки Андрея…
Ну, а теперь это все уплыло в далекое прошлое. Дедушка стал куда как старым, бабушка — тоже. К чудо-мостовой на Крюковской горе привыкли все, будто она испокон веку тут и была.
И вот сейчас, когда мы с Николашей здесь шагаем, когда по-над нами сеется серебристая, чуть жутковатая лунная дымка, я вспоминаю про дедушку лишь, как говорится, для поддержки собственного духа.
Я думаю: «При таком дедушке мне водяников-стариков бояться не положено! Да вряд ли водяные в нашей речке остались. Ведь сразу под горой дедушка со своею артелью поставил через Нёндовку еще и высокий, прочный до сей поры, звонкий, если по нему едешь, мост. И когда они, плотники артельные, тут старались, дружно накатывали бревна, дружно заколачивали сваи, ухая громогласно „Дубинушку“, то вся речная нéжить, в том числе водяные с их дочками — коварными русалками, наверняка разбежались по самым дальним лесным пределам, по болотам…»
И вот, чтобы не оступиться, не осклизнуться на крутизне, чтоб не обрезать босые пятки о какой-нибудь уже расколотый временем и колесным железом булыжник, мы спускаемся теперь под высвеченную луною гору осторожно, медленно. И нам уже видно, как взблескивает сквозь легкий белесый туман узенькая излýка Нёндовки. А под ногами на каждом шагу то кошачьим глазом вдруг слюдяной обломок загорится; то среди черных, молчаливых деревьев за дорожной обочиной что-то вдруг по-птичьи пискнет и прошуршит; то на полном виду, над самой головой, пугая меня до оторопи, метнется косо, бесшумно летучая мышь.
Несмотря на утешительные мысли о дедушке Андрее Андреевиче, я жмусь на ходу все ближе к своему товарищу:
— А что, Николаша? Неужели Савосина Метка кричала нам правду? Неужели водяные в Нёндовке и теперь все-таки есть?
Николаша бодрится, но отвечает не так уж четко, не так самоуверенно, как прежде:
— Есть они или не есть — никто не видал. Все только болтают. А ежели после каждой болтовни вздрагивать, трусить, оглядываться, то и в самом деле примерещится что-нибудь.
— Я, Николаша, не трушу. Я просто так.
— Вот и нéчего! Держи хвост морковкой. Сейчас искупаемся да и тем же ходом домой.
Место для купания нам в ночных сумерках выбирать не надо. Не доходя до темного под луною моста, мы круто сворачиваем с торной дороги на едва приметную в мокрых от росы травах тропинку. Мы держим курс на туманные заросли ольшаника. За ними почти поперек всей речки, похожая на плотнику, песчаная коса. Она отжимает поток бегучей воды к другому берегу. Там бурливый, говорливый перекат. Ну, а слева и справа от песчаной косы-плотинки наша мальчишечья ныряльня и купальня. Причем на любого купальщика купальня!
Кто боится глубины, тот, пожалуйста, шлепай от косы по речке вверх, и тебе все время будет по пупик. Там, на теплом мелководье, будут щекотать твои ноги настырные и очень юркие пескарики. Там можно с помощью собственных штанов наловить в подводной, зеленой, извилистой траве пучеглазых бычков-подкамешников, отчего-то именуемых в нашей местности «попáми».
А кто смел, как мой друг Николаша, тот, едва скинув одежонку, тут же орет: «Ширну, мырну, гляньте, где вынырну!» И он, смельчак, кидается с косы влево, вниз, в омут.
Омут тоже не так чтобы глубок. Я в этом месте сам раз-другой доныривал до дна. Но это было белым днем, да еще и при солнышке. А теперь вот, когда прибрежные деревья туманны, когда коса песчаная словно бы нарисована черной тушью на тусклом серебре, когда вода по обе стороны косы дышит седым паром, а над клубьями пара зыбится хотя и очень светлая, да все равно мрачноватая луна, то мне уж не только не хочется лезть в омут, в глубину, но и на мелкое-то место забредать нет никакого желания.
А вот Николаша быстрехонько скидывает рубаху, штаны. Он по упругому, по изблесненному ночными зеркальцами луж песку идет вдоль косы поперек речки, идет решительно. Я поневоле раздеваюсь, ежусь, зябко охватываю руками плечи, вступаю на тот песок, плетусь за ним.
