Все это сражение заняло не больше полутора-двух минут, а еще через пять — базар торговал, словно бы ничего и не случилось, всем было дорого время, да и законный срок уже близился; даже и разговоров было немного.
Маланья так и не двинулась с места, на равнодушном ее лице не отразилось ничего. Немного она удивилась, когда увидала подошедших к ней братьев.
— Пойдем поглядим, — сказала она.
Жертв было две. Женщина лет сорока лежала, как если б споткнулась. Одна рука подвернулась, и на нее из груди негусто стекала липкая кровь, в другой был зажат наскоро скомканный узел. Казалось, и мертвая, она никому его не хотела отдать.
— Только деньги ей зря отдала, — сказала Маланья, узнав свою продавщицу. — И нужно тебе было бежать? Сидела бы тихо, была бы цела.
Из бандитов один был убит, другой, как говорили, был ранен, но скрылся. Убитого перевернули на спину. Лицо у него было совсем молодое и вовсе не зверское, напротив, какое-то простодушное удивление запечатлелось на нем. Зато на груди и на руке, ниже локтя, обнажилась татуировка самого непристойного содержания. Кругом говорили, что они ограбили банк, и за ними гнались на автомобиле, а они юркнули в толпу.
Маланья остановилась и возле него.
— Красивый был мальчик, — сказала она равнодушно и отвергалась. — Пойдемте, я вас пирожными там угощу.
Никандров план был очень прост и практичен. Он знал хорошо, что Маланья сама ничего им не даст, а Иван Никанорыч дал ему порошок, и отвечать за него не придется, ибо он был совершенно безвреден; все мысли Никандра были теперь сосредоточены на том, как это сделать.
Случай ему благоприятствовал. Маланья была дома одна. Как настоящая барыня, она распорядилась квартирной хозяйке о самоваре и теперь у себя поила ребят, гордясь заранее теми рассказами, которые привезут ее братья в деревню. У нее была комната, довольно большая, по существу неопрятная, но с большим сундуком в углу и еще с сундучком за занавеской. Туда она спрятала новый свой медальон, и Никандр отчетливо слышал, как щелкнул, запираясь, замок. Но сундучок и весь был не тяжел, и захватить его было не трудно.
Большой же сундук Маланья открыла и не заперла. Оттуда достала она легкий газовый шарф и накинула его, несмотря на жару, по-деревенски, на голову. Там же лежали и платья. Это Никандру легко было заметить, так как сундук наполнен был доверху, как в урожайные годы хороший амбар. Да Маланья особенно и не таилась, ей было лестно.
Ход к ней был черный, пропитанный до основания застарелою вонью, залитый помоями и загаженный кошками, окно выходило на двор, застроенный по углам безобразными деревянными клетушками, унылый, пустынный; одиноко по нем бродила коза с костлявыми, выступавшими ребрами. Но было это окно у Маланьи завешено сверху и донизу широкою кружевной занавеской, солнечный свет весело бил в туалет с расставленными на нем безделушками, а от одной стороны трехстворчатого роскошного зеркала, в которое теперь могла досыта любоваться Маланья, отражался и с тихим спокойствием дремал на огромной постели солнечный зайчик; ему было там уютно, тепло. И вообще, эта постель, застеленная белым тканевым покрывалом, с горою подушек, особо окинутых кружевным покрывалом, была, ежели допустить, что наше жилище есть подобие храма, в котором и ночью, и днем протекает наше служение, поистине, была она, как алтарь. Даже Ленька глядел на нее благоговейно.
«Уволоку и продам, — думал Никандр, хлебая чай с блюдечка и с жадностью, как если бы горло кому перегрызал, хрустя куском сахару. — Иван Никанорычу надо обещанное, а то на все куплю хлеба. Приволоку. Вот будет веселье! А там, пожалуй, ищи. Доказывай! Нет, ты докажи, откуда сама нажила».
— А что ж ты сама-то не пьешь? — спросил он Маланью и незаметно достал из кармана в газетную бумажку аккуратно завернутый и желтовато подмокший с угла порошок.
— А выпью, — лениво сказала Маланья. — Ленька, ешь еще булку. Не думай, не жалко.
Ленька теперь, когда отогрелся и больше не чувствовал голода, вдруг ощутил новое чувство, с такой остротой доселе ему незнакомое. Оно отравляло теперь блаженство минуты. Он ясно представил себе дома отца и, особенно, мать. Бывало он без раздумья отбирал у нее последнюю корочку, чтобы, забыв обо всем, бежать поскорее на двор, где его ждали собаки; сейчас же он думал о ней. Вернее, не думал, думать учился только теперь, а было как-то неловко и нехорошо в голове, сердце же Ленькино вдруг защемило ясно и определенно.
— Я не хочу, — сказал он, — я мамке возьму. Я ей обещал. — Ему показалось, что утром тогда он обещал.
Маланья ему не ответила, но больше не предлагала, и вообще чем-то стала она недовольна. Она налила и себе, но не пила. Никандр поднялся со стула и незаметно к подносу подвинул свой порошок. Он отошел к окну и стал глядеть на двор. Он придумал спросить про козу, и чтобы Маланья встала и поглядела, а тем временем всыпать ей в чай. Но только было Никандр решился позвать, как Ленька ему помешал. Он тоже поднялся и встал возле сестры.
— Малаша, — сказал он, — я что придумал. — Поедем к нам жить. Ты нас всех будешь кормить.
Маланья сердито его отодвинула.
