Золотые кресты - [103]

Да и сам я, мелькнуло в моей голове, так ли я силен, чтобы… чтобы пойти туда, где Аграфена одна? Мне вспомнился снова тяжелый и, может быть, предостерегающий взгляд Никифора Андреича. Не повернуть ли, не убежать ли мне от соблазна и, обогнув, не отходя от нее, спасительную эту ограду, вступить на церковный двор и склонить свою голову на холод священных камней под тенью безгрешных охраняющих лип?.. Я колебался.

Но вот случайно рука моя ощупала несколько яблок в кармане, припасенных мной Аграфене, и я не удержался от вдруг простодушной улыбки. Довольно мистических бредней, предчувствий. Все будет проще и лучше, чем мне представляется, а робеть… робеть не к лицу тому, кто готовится стать женихом перед любимой невестой: я хочу, чтобы и гордость сияла в моих глазах, когда я скажу Татьяне свое навечное: да.

Не раздумывая больше, я подошел к окну Аграфенина дома и постучал в стекло. Она наклонилась ко мне изнутри и мотнула приветственно головой; зубы ее блеснули в веселой улыбке. Я вошел в полутемные сени и, отворив дверь в избу, почти столкнулся с Аграфеною на пороге.

На меня пахнуло теплом жарко натопленной печки; было душно и пахло начинкою пирогов, изготовляемых Аграфеною. Сама она, такая же жаркая, стояла передо мной, смеясь, с высоко закрученными рукавами ситцевой кофточки, распахнутой сверху донизу на груди.

— Ну чего ж ты стоишь, аль никогда такого и не видал? — сказала она, снова бесстыдно и весело рассмеявшись, и потянула меня за плечо, положив на него обнаженную руку.

Когда я переступил порог в избу, она осталась на месте и, не бросая меня, потянулась закрыть распахнутую дверь и крепко при этом прижалась, охватила меня. Да так и не отпустила..

Я не могу и не хочу в подробностях припоминать этой четверти часа нашей безумной и дикой возни. В первый раз Аграфена была со мною такая. Она не была только покорна и почти, как мне казалось порой, равнодушна, как в те вечера, когда я обнимал ее на рубежике между сухой и пряною коноплею нам вровень и серой по колена полынью; от нее пышало жаром, трепетом страсти, в моих ушах почти ощутимо трещал, как в огромном костре, сухой и жадный огонь. А я?.. О, я не был, надобно признаваться, мужчиной и господином, я был только жалкой игрушкой в раздолье стихий, вызванных мною самим на дикую волю. Заклясть их я уж не мог. Постыдные жалкие четверть часа!

Я не знаю, чем бы все кончилось, если бы не раздался внезапно веселый праздничный звон — к евангелию.

Аграфена сама меня оттолкнула. Сдвинув рукав и захватив его в горсть, она отерла лицо, шею и грудь и, освободив снова пальцы, перекрестилась.

Все это было почти простодушно, по-звериному просто, а для меня опять — уничтожающе. Я сидел и глядел на нее, потный, растрепанный, жалкий, противный себе, как никогда, и вместе с тем немой и беспомощный ужас парализовал все мои члены, душу и мысль. Я ощущал только одно: возврата мне не было; я был весь в ее власти. В ее… то есть в чьей? Но она на моих глазах перекрестилась!..

А Аграфена опять засучила рукав и принялась за пироги.

Через минуту с веселым оскалом зубов она опять обернулась ко мне.

— Ну что же ты сидишь? — сказала она. — Ишь разопрел… Слышишь, что ль, приходи нынче к обрыву. Как ударят одиннадцать.

У меня опять закружилось в глазах. Как при свете рентгеновских лучей, я увидел совершенно отчетливо лежавшее в кармане моем обручальное Татьянино колечко и, повинуясь какой-то исключительной силе, превышающей и мою, и ее, Аграфенину — колдовскую, я повернулся на лавке и увидел Татьяну, стоявшую у окна.

Не знаю, долго ли так продолжалось, что мы стояли и глядели друг другу в глаза. Отказываюсь решительно как-нибудь определить наш этот длительный (или мгновенный), как меч с мечом скрещенный взгляд. Да, и мой был как меч, я глаз не опустил и даже встал навстречу ей и выпрямился, как в строю.

Так было затем, что в этот самый момент я уже знал свою судьбу: раб живой Аграфены, я уберу ее с моего пути. Да, я приду на свидание, и купель моя будет в крови. Пусть: так суждено; иного выбора не было. Это было уже как начало того безумного дня, когда я, потеряв свою волю, стал исполнителем чьей-то чужой, ставши одновременно и тяжким преступником и выстрадав дорогою ценой — освобождение.

Татьяна первая отошла от окна; она повернулась, не опустивши глаз и неся свой взгляд перед собой.

— Приду, — коротко, точно приказывая, кинул я Аграфене и вышел.

Я видел, как поднялась Татьяна в коляску; ее уже поджидал генерал, чем-то весьма недовольный и возбужденный, тетушка Агния Львовна семенила возле него. Я снял свою шляпу и низко и вежливо им поклонился; никто, конечно, мне не ответил.

* * * Когда я припоминаю на досуге (а его у меня слишком достаточно) весь этот день, я поражаюсь больше всего одному: своему ледяному спокойствию, выдержке, страшной отчетливости (совсем для меня не характерной) всех моих слов и движений. Точно железная воля сразу, подобно пружине, которую отпустили где-то внутри меня, дала эту последнюю четкость и полноту каждой клеточке моего существа. Но воля эта — страшно сказать — была не моя. Я не знаю, добро или зло была она в своей сущности и, конечно, вернее всего, не было в ней ни того, ни другого: это была необходимость, предначертанность. И сила ее была такова, что я, исповедующий свободную волю, и в мыслях, и отдаленно не пытался противоречить ей. Было похоже на то, что чувства и мысли мои в непрестанном брожении были все же доселе заключены как бы внутри котла; я был предоставлен себе и свободе, но роковым для меня образом котел был закрыт, и вот настала точка кипения, когда одна стихийная необходимость толкнула всю разноголосицу закрученных и перекрученных струек вскипевшей воды горячим паром, согласным, неудержимым, разбить, наконец, проклятый чугун. Проклятый, ибо это преграда, а жизнь требует преодоления.