Золотые кони - [16]

Я шел вдоль палаток кавалерии. У костров звучали варварские песни, ржание коней временами заглушало их. Я сразу узнал по мелодии песни, которые распевали галлы-наемники: в них была надрывающая душу тоска. Песни же солдат-римлян звучали бодро и зычно. А нумидийские лучники распевали крикливо, даже неистово. На фоне отсветов костров, ложащихся на палатки, мелькали тени. Отсюда, с окраины лагеря, они казались безмолвными. Из кустов доносился шепот, там кто-то забавлялся с маркитантской девкой.

Каждый лагерь охватывала эта исступленная лихорадка: темнота пробуждала страсть и ненависть, заранее отпуская грехи.

Среди веревок, натягивающих края палаток, бродили собаки, ищущие ласку либо брошенный кусок. Одна из них, крупная борзая, увязалась за мной до самого частокола. Она стояла рядом все время, пока я наблюдал через бойницу за рекой. Берега были окутаны туманом, воды, белесые в свете луны, медленно уходили к своей далекой цели, редкие всплески серебрились и исчезали, придавая ночному пейзажу сказочное очарование. Мне показалось, что чья-то тень мелькнула в тумане, как будто делая пробежку. Часовые ничего не заметили: они продолжали монотонно расхаживать взад-вперед, положив копья на плечи. Заинтересовавшись моим присутствием, они стали подходить ближе. Услышав скрип гравия под их подошвами, я оставил свой наблюдательный пост и вернулся в лагерь.

Глава II

В зависимости от природы человека голова его во время пьяного веселья либо тяжелеет, либо воспламеняется. Так было с нами к концу празднества.

Столы были составлены калонами[9] в форме полумесяца. Мы сидели тесно на скамьях, на центральном месте — Апроний, герой праздника. По правую свою руку он посадил меня, по левую — старшину наших центурионов, почти старика. На дальних концах теснились субцентурионы, они ссорились и бранились, точно детвора. Многим из них едва перевалило за двадцать. Но у одного лицо было обветрено, не по годам морщинисто. Это был младший офицер, недавно получивший офицерский чин после пятнадцатилетней службы, он держался с большим достоинством, чем его сверстники.

Несмотря на то что полог палатки регулярно откидывался, пропуская сновавших туда-сюда калонов, мы задыхались от жары. Кто-то уже распустил пояс своей туники, кто-то зевал во все горло, кто-то отрешенно смотрел перед собой. Девицы переходили из рук в руки. Их лица обезображивали безумные улыбки, они отпускали сальные шуточки. Одна из них, очень красивая и стройная, отпивала от каждого кубка и всякий раз громко взвизгивала, когда ее хватал какой-нибудь центурион. Почти все они отчаянно отбивались и бранились на все голоса, но их жалобы только разжигали страсти: воины еще не пресытились ими; это был последний набор девиц, обеспеченный маркитантами. Среди них, однако, были гордячки, с вызовом смотревшие в раскрасневшиеся физиономии легионеров. Пожалуй, они видели в этом грязном застолье, в этом разврате символ римской власти. По столу были разбросаны куски мяса и хлеба, опрокинутые кубки, скатерть пестрела от винных и жирных пятен. Безмолвные, но расторопные калоны бегали между нами с амфорами в обнимку, поднимая с земли упавшие кубки. Одна девка, которую слишком грубо сдавил легионер, попробовала сбежать. Калоны вернули ее, таща за густую светлую косу. Тот же легионер снова схватил ее волосатыми руками и прижался своими толстыми губами к ее трепетному рту, затем одним рывком разорвал ее тунику, обнажив нежное тело. Это вызвало сумасшедший смех за столами, молодых чрезвычайно забавляла эта сцена.

Описывая все это, моя дорогая Ливия, я далек от восхищения; наоборот, еще раз скажу, что мне подобное веселье всегда было малоприятно. Я хотел, чтобы ты знала обо мне правду, так же как и о том, насколько непохож легендарный образ легионера на его настоящее лицо.

Апроний, разгоряченный вином, стукнул по столу кулаком. Старшина крикнул:

— Он будет говорить!

Опершись о его плечо, трибун с трудом привстал и поднял кубок, облив меня при этом его содержимым, и сказал торжественным голосом:

— Я пью за Цезаря!

— За Цезаря! — подхватили сидящие. — И за твое здоровье, трибун! За успех нашей кампании!

— Она будет победоносной, друзья… Еще один год и… мы вернемся на родину. У нас будут другие женщины… А эти варварки… У них красивые ляжки, белая кожа, мы, конечно, любим их, друзья… мы…

— Да здравствует Апроний!

— Через год… не более… мы выйдем на Священный Путь… мы пойдем по нему с триумфом!..

— Это при условии, — выкрикнул вдруг старшина, — что Галлия встанет на колени.

— Замолчи!

Но вино развязало язык старику:

— Вы не представляете, как обширна эта Галлия, друзья! Их здесь тысячи, и тысячи, и еще много тысяч…

— Тем лучше, — проворчал воин с жестким ежиком на голове, — долгие походы омолаживают кровь.

— Они укрепят твои старые кости, — прибавил другой, скулы которого стали от выпитого фиолетовыми.

Апроний покачивался, стоя рядом со мной, точно дерево под порывами ветра. Он покусывал бороду и яростно округлил глаза. Я помог ему сесть. Старый кривляка же продолжал говорить, яростно жестикулируя:

— В первый год мы надрали зады гельветам и германцам. Хорошо! Нам говорили, что это необходимо сделать для защиты наших союзников. На следующий год мы гоняли белгов. Хорошо! Согласен, они нам долго докучали. Но потом? Великий Цезарь уехал, а мы? Для чего мы здесь, мои юные друзья?