Золотой водопад - [14]

Галя слушала быстрый шепот старухи, и ей хотелось верить, что все так есть и так будет, как говорила Шестопалиха.

И только тревога об отце ребенка, о Митеньке, нарушала покой женщин. Через Шестопалиху Галя знала о суде, о заточении в Александровский централ и о выходе на этап. И думала она вместе со старой накопить денег, пойти вслед за арестантами в далекий Верхоленск, там вблизи острога купить избушку и ждать, когда Митя с каторжных работ выйдет на свободное поселение.

Всю ночь Гале снился один и тот же сон. На миг просыпаясь, она открывала глаза, шарила вокруг себя, проводя руками по тонкому тряпичному одеялу, и, не обнаружив в комнате никого, кроме тихо посапывающей Шестопалихи, снова погружалась в беспокойный тяжелый сон. Сны уносили ее в далекое, неведомое.

В расписном сарафане, легких сапожках, накинув на плечи воздушную косынку, идет она по цветочному лугу. Ромашки, подняв головки над травой, отчего вся поляна кажется белым ковром, смотрят в ее сторону. Галя наклоняется, хочет сорвать ромашку, но пальцы ее погружаются во что-то мягкое, холодное. И не ромашка в руках Гали, а горсть колючей снежной крупы. Галя разжимает пальцы, снежинки, подхваченные ветром, катятся по хрупкому насту, быстро-быстро вырастая в огромный белый ком. А она, проваливаясь в снег по пояс, бредет неведомо куда.

Уже промокли насквозь сапожки, залепило тяжелыми белыми хлопьями сарафан, порыв вьюги сорвал с плеч косынку и унес ее вслед за снежным комом. Ноги подкашиваются, все тело пронизывают каленые стрелы вьюги. Она падает, и через мгновение только невысокий холмик еще некоторое время выделяется в необозримой снежной пустыне…

Галя просыпается. Глухие ставни на окнах не пропускают с улицы света. В темноте не видно собственных рук. Тишина. Сонь…

Тропка, поросшая травой, раздваивается: левая ведет на берег реки, правая зовет в тайгу. Сворачивай вправо, там Митино зимовье, там ждет тебя твой единственный. А ноги против воли идут к реке, все дальше уводят ее от желанного счастья. Порожистый поток сердито урчит на ослушницу, отполированные водой валуны зло надувают щеки и плюются кружевной пеной, стремительные струи с разбегу бьют в торчащие из воды камни и, разлетаясь на мириады брызг, теряются, растворенные в потоке. И вдруг сильный низовой ветер налетает и ледяным дыханием сковывает неудержимый бег воды. Казалось, замерла на всем скаку конная лава: вздыбились кони, подняв кованые копыта. Галя хочет поднять руку, чтоб протереть глаза, и не может, словно сама она превратилась в ледяной столб.

«Почему вокруг то снег, то лед?» — думает она, просыпаясь.

Повернувшись на другой бок, она снова впадает в забытье. Крылья сновидения подняли ее высоко над землей, понесли над Сибирью. Разглядывая с высоты тайгу, реки и поля, Галя видит, как на цветущий луг, занесенный снегом, вышел юноша, и там, где ступает его нога, поднимают головы ромашки, зеленеют травы. Он склоняется над снежным холмиком, протягивает руку и помогает подняться девушке в цветастом сарафане и легких сапожках. «Да ведь это мы с Митенькой», — чуть не крикнула спросонья Галя, вскакивая с постели. Мягкие старушечьи руки придержали ее.

— Успокойся, голубушка, — услышала она Шестопалиху. — Видно, пришло тебе времечко порадовать нас сынком.

ДАЛЬШЕ В ГОРЫ

Ромка и Скок остались в зимовье. Митька завалил сохатого, настрелял дичи, на первое время снабдил остающихся в зимовье пищей.

Приближался день Симеона-летопроводца, когда, по преданию старых вещунов, хоронят мух и тараканов, ласточки ложатся вереницами в озера, черт меряет воробьев четвериками, отпуская только верх из-под гребла, а прочих убивает, ужи выходят на берег за три версты.

Митька ходил в дальнюю разведку, поднимался на гребень горного хребта и нашел на нем свежевыпавший снег. Вдали виднелись фантастические очертания горных вершин — Тургинские Альпы.

К подножию этих зубчатых пирамид, в долину реки Крутой, богатую пушным зверем, дичью и рыбой, орехами, грибами и ягодой, вышли Митька и Кулак-Могила. Со своими ненадежными друзьями они расстались навсегда.

Прощались с летом, выводили звонкие рулады лесные птицы. Тенета, развешанные между деревьями, не давали проходу путникам, прилипали к лицу, норовили проникнуть в ноздри, вызывая досадное чихание. С ружьями за плечами и с топорами за поясом пробирались два беглеца по диким урманам, темным таежкам, сквозь сплошные заросли черемушника, по замшелым болотам, переходили вброд горные каменистые реки, подгоняемые хлесткими ливнями, крылатыми армиями комаров и гнуса, отдаленным звериным рычанием.

Особенно досаждал гнус: лез в глаза, рот, нос, уши, за шиворот. Укусы мошки стало терпеть невмоготу. Митька надрал бересты и выгнал из нее жидкий деготь.

— Мажь, батя, лицо и руки, — подал он Кулаку-Могиле чуман с дегтем.

Беглецы выкрасились так, что их не узнать бы и близким. Только белые зубы Митьки да рыжие усы Кулака-Могилы выделялись на темно-коричневом фоне обезображенных лиц.

— Волк и медведь не умываючись здоровы живут, — успокоил Митька спутника, когда тот разглядывал свое отражение в ручье.

— Помалкивай уж, медведушка, — нехотя отшутился Кулак-Могила.