Золотой век - [8]

Радостным и веселым ехал в армию гвардеец Серебряков: горячо им любимая княжна Наташа дала ему слово быть его женою; он надеялся на то счастие, которое ждет его впоследствии.

«Я завоюю то счастие… Княжна будет моей женой, может, и нескоро, а все же будет… Она дала слово и не изменит ему… И старый князь поборет свою спесь и назовет меня своим зятем» — таким радужным мечтам предавался Сергей Серебряков дорогою на Дунай, сидя в дорожной повозке.

VII

Несмотря на раннее зимнее утро, императрица Екатерина Алексеевна уже встала и сидела за письменной работой в своем кабинете.

Утро было морозное, и государыня сама затопила камин, не желая беспокоить слуг.

Несколько свечей, горевших на столе, освещали как императрицу, так и ее кабинет.

На государыне надет был гарнитурный шлафрок, легкая флеровая накидка на голове.

Государыня писала и, кажется, была очень увлечена своей работой; ее перо быстро скользило по бумаге… Временем она останавливалась, тщательно прочитывала написанное и опять принималась за свою работу.

Императрица Екатерина Алексеевна очень любила писать и часто произносила такие слова:

— Я люблю писать; по-моему, нельзя прожить целый день, не написав ни строчки. Результатом ее письменной работы были целые тома ее переписки; множество критических и беллетристических, драматических произведений на русском, французском и немецком языках.

Неутомимость к труду у императрицы Екатерины Алексеевны была изумительная: между многочисленными государственными делами она находила время писать всевозможные драматические произведения и вести большую переписку с известными энциклопедистами и философами.

Тепло, уютно в большом кабинете государыни, устроенном с таким изящным комфортом и разумностью.

Всякий, кто имел счастие входить в этот кабинет, чувствовал присутствие изящной женской руки, которая так умело и так тонко распоряжалась устройством своей комнаты, местом мысли и труда. Три изящных шкапа, наполненных книгами в роскошных переплетах, украшенных императорскими гербами, составляли библиотеку государыни. Любимые ею авторы были преимущественно философы, энциклопедисты и критики: Монтескье, Вольтер, Скюдери и другие мыслители и философы наполняли библиотеку императрицы. Далее шли книги, большею частью справочные, по всем отраслям знания.

Близ письменного стола, за которым занималась государыня, стояла искусной работы этажерка с настольными книгами, приготовленными для занятий дня; рядом с этажеркой находился особый небольшой столик с альбомами, таблицами, с географическими картами и рисунками и разными выписками; между ними красовались хронологические таблицы русской истории.

Государыня у письменного стола сидела в креслах, в ногах у государыни по мягкому пушистому ковру лежал мех от ангорской козы, здесь же, в ногах государыни, на бархатной подушке, спала маленькая английская собачка Том.

Вот императрица окончила свою работу, встала из-за стола и подошла к окну, выходившему на Дворцовую площадь.

Она подняла тяжелую портьеру и стала смотреть в окно. Было почти светло, и трудящийся Петербург проснулся.

Как величественна и прекрасна была императрица Екатерина Алексеевна. Как выразительны и прекрасны были ее глаза и необыкновенно чарующая улыбка.

Все писатели, хроникеры, частные лица в записках, письмах, преданиях говорят о необыкновенной выразительности глаз императрицы Екатерины и о необыкновенной подвижности ее улыбки. Когда она хотела кого обласкать, то светло-голубые глаза ее обдавали каким-то светом особой мягкости, особой доброты и производили чарующее впечатление; обаяние улыбки в это время было изумительно. Она как бы сияла от нежности, от сочувствия, от любви ко всему окружающему. За то, когда она хотела выразить чувства противоположные, когда ее охватывала досада, гнев, ненависть, то ее глаза как-то темнели, начинали отсвечивать сталью, получали какую-то непонятную неподвижность и из-под нахмуренных бровей императрицы смотрели так, что никто не выдерживал ее взгляда и долго не забывал его тот, кому случалось его вызвать. Недаром Петр III говорил, что боится глядеть в глаза своей жене, и он был справедлив. Взгляда ненависти Екатерины можно было бояться и его нельзя было забыть. Равным образом и ее улыбку. При чувстве неудовольствия ее нижняя челюсть подавалась несколько вперед и придавала выражению ее лица такую жестокость, такое тяжелое упорство, вызывающее даже легкое дрожание ее верхней губы, которые не забывались никогда.

Вот такое-то почти неудовольствие изобразилось на лице государыни, когда вошедший камердинер почтительно доложил ей о Потемкине.

— Так рано?

— Смею доложить, ваше величество, что генерал Потемкин давно уже изволил прибыть во дворец.

— Ну, пусть войдет.

Красивый, статный Потемкин молодцевато вошел в кабинет императрицы и, преклонив колено, тихо промолвил:

— Простите, ваше величество!

— Простить? Да разве вы, генерал, передо мною в чем провинились? — холодно промолвила государыня.

— Провинился, ваше величество!

— В чем?

— Не знаю, государыня.

— Кто же будет знать?

— Вы, государыня.

— Я плохо что-то вас понимаю, генерал. Я никакой вины за вами не знаю.