Золотой Плес - [2]

Софья Петровна, глотая ягоды, по-институтски мечтала о свободных кочевых днях:

- Жить на берегу Волги, просыпаться пораньше, пить свежее молоко, сидеть за работой, ходить на охоту... О Москве даже и не вспоминать - там теперь такая духота и пыль... Удивляюсь, как мой благоверный живет в этой своей больничной суете, среди пузырей, порошков, ланцетов и микстур...

Художник, в тон ей, отвечал:

- А правда, хорошо, Софи, - вот так плыть и плыть, открыть какой-нибудь неведомый, неисхоженный уголок...

Они вышли на палубу: пристань уже отдалялась, мимо опять шли луга, долины, по которым, в просветах ив, переливалась заросшая камышом река. За рекой высилась огромная (для этих мест) фабрика.

Художник прошел на нос, сел в плетеное кресло.

У поручней стояла девушка-подросток, кормила изюмной сайкой рябиновоглазых чаек. Рядом с ней - мальчик-гимназист в чесучовой блузе...

Долины сменились холмами, березовыми рощами.

Проплыла нищая деревня, быстро проскользнула, подпрыгивая на волнах, рыбацкая лодка.

На горе, в парке, показалась усадьба, белая церковь. На песках дремало стадо, - чуть доносился певучий пастуший рожок.

За усадьбой пошел, зубчатыми копьями зачастил ельник: начинался сумрачный бор. А на другом берегу открылся великий простор - заливные луга, горы, села на их вершинах, одинокие дороги, уводившие в древние галичские земли.

- Пустоплесье, - сказал, не глядя на художника, молодой купец.

Исаак Ильич, осматриваясь кругом, старался точнее определить и запомнить каждый оттенок волны и облаков, плавящихся подобно синему стеарину. Он начинал испытывать знакомое чувство душевного подъема, радости. В нем все сильнее пробуждалась потребность передать на полотне, в сплаве цвета, томящую красоту природы, донести ее, эту красоту, до других человеческих глаз, до других, таких же теплых, сердец... И откуда, думалось ему, у него, у человека, родившегося в ковенской глуши и росшего в обидной нищете московских задворок, такая любовь именно к этой среднерусской природе, властвующей над ним с отрочества, с юности?

Несколько лет назад он ездил в Крым, бродил по горам, по райски пахучим садам, целые дни просиживал над шумным морем и убедился, что эта южная роскошь никак не трогала его.

Как тосковал он там об останкинских прудах и звенигородских рощах!

Зимой он обычно много работал в своих меблированных комнатах на Тверской, часто бывал у других художников, часто посещал дружную и шумную семью Чеховых - оп учился вместе с Николаем, дружил с добродушно-насмешливым, добрым и заботливым Антоном Павловичем, - но ранней весной непременно перебирался в деревню.

До чего же хороша эта московская весна - нарядные толпы на Тверской и Петровке, шаткие пролетки на мостовой, соломенные шляпы в витринах, вербы в девичьих руках, запах корицы и изюма, суета в охотничьих магазинах, а потом - беспокойная езда в телеге по талым, еще снежным проселкам, большая вода, вечера в березовом лесу, на вальдшнепиной тяге!

Весенние кочевья начались еще в юности, в Школе живописи и ваяния, когда, бывало, вся мастерская перебиралась в апреле за город - и учитель, беспокойный, взволнованный Саврасов, по-настоящему шалел... с молодой бодростью врывался в класс и, помахивая зеленой веткой, басовито кричал:

- Пошли, - дуб распускается!

Вспомнив теперь, на пароходе, далекие и бедные школьные годы, художник улыбнулся: «Все-таки милое и счастливое время!»

...Пароход плыл и плыл, ветер спадал, солнце уходило на запад.

Волга давно (опять-таки с юности) звала художника чайками, волнующим пароходным свистом. Два года назад он поехал наконец, но поездка не удалась - Исаак Ильич чувствовал себя больным, усталым, ему не работалось, шли к тому же непрерывные холодные дожди. Река показалась однообразной, берега - скучными: похожие на лишаи обрывы, залитые леса, пепельное небо. В письмах к Антону Павловичу он жаловался на одиночество, на то, что «громадное водное пространство просто может убить».

Совсем не то - теперь! Он всем существом ощущал бодрость и силу, он еще в Рязани, когда так хорошо разволновал маленький, сердито-гулкий окский пароходик, почувствовал ту обострявшую и утончавшую все душевные силы жажду работы, которая с каждым днем непрерывно углублялась в нем.

Волга же сразу показалась забытой - и обретенной - родиной. Несказанно радовало все: и гулкий Нижний, его разрушающийся кремль, откуда на десятки верст видны лесные дали, и горами наваленные на пристанях корзины с ягодами, и потянувшиеся по берегам леса и равнины, села и монастыри, и привольные острова под Юрьевцем, и грустные огни бакенов в теплой, призрачной мгле июньских ночей...

Навстречу наплывал, трубил буксир, тянувший караван барок. Пароход, перекликаясь с ним, загудел с той же Дружественной бодростью, помощник капитана, стоявший на вахте, раздольно развернул флаг: старинная поэзия великой русской реки.

- О чем задумались? - спросила, подходя к художнику, Софья Петровна. Она опустилась на соседнее кресло, счастливо посмотрела на Исаака Ильича.

- Трудно сказать: вспомнил, неожиданно, школу, юность... Как всегда, какие-то неясные обрывки, мазки, путаница... Думал о своих работах, - я ведь еще ничего не написал большого и настоящего, а написать, чувствую, смогу: никогда не хотелось так работать, как сейчас.