“Золотой осел" Апулея - [77]

по-латыни означает «белый», невинный в смысле легкого, простого и спонтанного, девственно-белый. Таким образом, можно сказать, что Луций возвращается к спонтанному отношению к жизни, не отягощенному сложностями. Большинство невротиков, особенно мужчины с негативным материнским комплексом, испытывают трудности со спонтанностью, поскольку их чувства сильно изувечены. Такой мужчина не осмеливается быть открытым, потому что боится «ужасной матери» в каждой женщине. Если он примет невинное, спонтанное и искреннее отношение к жизни, всякая женщина может его ранить. Из этого мы можем сделать вывод, что Луций снова открывает свое чувство и идеалистичную сторону, которая до того была покалечена негативной матерью и утрачена в момент вторжения тьмы, а теперь эта невинность обнаружилась в новой форме.

Мы можем полагать, что его чистейшие и спонтанные чувства теперь связаны с мистериальным культом Исиды, в котором его сердце может снова ожить. На это указывает белое одеяние, которое он получает во время преображения. Белое одеяние также использовалось христианами во время крещения, чтобы продемонстрировать новую установку, когда всякая греховность опадает, и жизнь начинается заново. Христианское толкование больше связано с идеей этики и греха. Но можно сказать, что всякое бессознательное загрязнение означает утрату связи и искренности по отношению к себе. Когда человек честен с собой, он обнаруживает новое отношение и новый импульс к жизни, возвращается к спонтанности и естественности. Сон показывает, что Фессалия, где Луций был околдован, теперь означает нечто положительное. Это архетип матери, который, наконец, явил другую сторону. В этом свете две ведьмы, которые убили Сократа в начале истории, были формой богини Исиды.

В жизни Луция доминирует великая богиня в своем двойном аспекте. После того, как негативная форма архетипа истощилась, произошла enantiodromia к позитивному аспекту.

Ожидая посвящения, Луций становится нетерпеливым, но текст говорит, что жрец проверяет его, дружески разговаривая, «как отцы обыкновенно сдерживают несвоевременные желания своих детей». (Это можно сравнить с поведением пациентов, которые после трех недель анализа сами хотят стать аналитиками!) Но жрец просит его быть терпеливым: Он же, муж степенный и известный строгим соблюдением религиозных обрядов, кротко и ласково, как отцы обыкновенно сдерживают несвоевременные желания своих детей, отклонял мою настойчивость, утешая и успокаивая меня в моем смятении добрыми надеждами.

— Ведь и день, — говорил он, — в который данное лицо можно посвящать, указывается божественным знамением, и жрец, которому придется совершать таинство, избирается тем же промыслом, даже необходимые издержки на церемонию устанавливаются таким же образом. — Ввиду всего этого он полагал, что мне нужно вооружиться немалым терпением, остерегаясь жадности и заносчивости, и стараться избегать обеих крайностей: будучи призванным — медлить и без зова — торопиться[164].

Всякая спешка, говорит жрец, опасна:

Да и едва ли найдется из числа жрецов человек, столь лишенный рассудка и, больше того, готовый сам себя обречь на погибель, который осмелился бы без специального приказания богини совершить столь дерзостное и святотатственное дело и подвергнуть себя смертельной опасности: ведь и ключи от преисподней, и оплот спасения — в руках у богини[165].

Позже Луций в другом сне узнает о времени и месте посвящения, а также имя великого жреца Митры, который посвятит его, потому что их связывает «какое-то божественное сродство светил». Утром, когда Луций рассказывает сон своему жрецу, выясняется, что жрец и сам узнал о том же во сне, и для церемонии все готово.

То, что жрец назван «Митрой»[166], и то, что между ними есть соответствие в гороскопах, указывает на психологическое «родство», как бывает алхимическая «близость» или душевное родство между аналитиком и анализандом, так что верные отношения устанавливаются немедленно. Никто не захочет анализировать человека, которого находит отвратительным, хотя если есть негативные чувства, возможно, есть и родство.

Луция наставляют в священных текстах, некоторые из которых состоят из иероглифов, записанных по спирали. Такие рисунки из текста, записанного особым образом, существуют и обнаруживаются, кроме того, в некоторых ранних алхимических текстах. Текст начинается на внешнем конце спирали и движется к центру. Алхимические предписания и магические формулы иногда записывались в форме мандалы, что снова показывает связь алхимии с мистериальными культами. Луций-Апулей снова почти ничего не говорит о содержании этих наставлений, проявляя уважение к мистериям:

Я бы сказал, если бы позволено было говорить, ты бы узнал, если бы слышать было позволено. Но одинаковой опасности подвергаются в случае такого дерзкого любопытства и язык и уши[167].

Даже в случаях христианской пропаганды против мистерий их подлинное содержание не выдавалось, что показывает их нуминозность, и даже когда посвященные обращались в другую религию, они были так глубоко тронуты, что не раскрывали тайны. Некоторые христианские Отцы Церкви сделали лишь несколько скудных упоминаний о мистериях. Сам Луций говорит: