Золотой огонь Югры - [63]

— Ну что, успел разглядеть хмыренка? — Козырь сунул под армяк револьвер, подбросил на плече торбу с колунами.

— Второй с краю? Шустрый такой: шило с глазами. Этот? — на всякий случай уточнил Тиунов. И когда Козырь кивнул, успокоил: — Разглядел. Завтра на субботнике и возьмем.

— Первый от окна тоже, кстати, с парохода. Видел я там эту рожу.

— Черт с ним, — Тиунов зевнул. — Заказа на него не было.

Молча, лишь изредка похмыкивая, пересекли они парк. Через двор Дома Водников прошли не спеша, равнодушно поглядывая на слабо освещенные керосинками и коптилками окна бывшего «Мадрида»; постучали — два быстрых удара и два с задержкой — в дверь флигеля.

— Во, к нашей монашке бродяги какие-то заявились, — Варвара, тетка Егорушки, задергивая занавеску, пригнулась к окну, всмотрелась. — Двое. Из деревни, кажись. Наверняка мазурики!

— Все у тебя бродяги да мазурики, — заворчала свекровь. Она быстро перебирала на противне коричневые блестящие кубики вываренной кедровой и пихтовой смолы — серы — любимой жвачки, утехи и услады ребятишек. — А может, то странники, богомольцы, люди праведной жизни?

— Ах оставьте, мама, — раздраженно отмахнулась Варвара. — Будут к этой живодерке хорошие люди ходить, сказали тоже!

— А чем она тебе плоха? — старуха оскорбленно поджала губы. — Ну грешила девка в молодости, с кем не бывает? А таперя покаялась, от мира ушла, схимничает, о душе думает.

— Это Ирка-то Астахова о душе? — Варвара, уперев кулаки в бока, откинула голову и захохотала. — Не смешите!

— Чего ржешь, чего ржешь, непутевая?! — взъярилась старуха. Тоже подбоченилась, ехидно склонив голову к плечу. — А вспомни, как она по-христиански обошлась с жильцами, когда вернулась во хлигель! И товаром, и продуктом одарила. И в деревню уехать поспособствовала.

Егорушка уже слышал от Таньки с Манькой эту историю. Слышал и то, будто монашенка живет здесь потому, что караулит сокровища Ермака, что может свободно ходить под землей — у них в чулане тоже есть лаз под землю, — что по ночам часто пропадает монашка на кладбище, где оборачивается кошкой или совой, нападает на одиноких прохожих, пьет их кровь, но особенно любит кровь детей, что… Он сидел рядом с притихшими Танькой и Манькой у другого окна, посматривал исподтишка на противень с серой. На таз с пышками из отрубей, который стоял на столе, смотреть не решался.

— Ой, да ну ее к богу в рай, преподобную Ирку вашу! — в сердцах выкрикнула Варвара. — Нашли кого защищать! Была она змеей, змеей и осталась. — Решительно рассекла ладонью воздух перед носом свекрови, отвернулась торжествующе. И увидела дочек, которые, не моргая, пожирали жадными глазами бурый холмик пышек.

Точно надломившись, качнулась к столу, рука потянулась к пышкам, но пальцы, едва коснувшись снеди, отдернулись — вцепились в расшитое петухами полотенце, набросили его на таз. Старуха увидела и глаза внучек, и движение снохи.

— И не помышляйте, трясогузки! Нате-ко вот, пожуйте, — выбрала на противне три самых маленьких кусочка серы, протянула ребятишкам. — Оченно хорошо помогает, ежели в кишках пишшыт. Ужина сегодня не будет, — и строго посмотрела на Егорушку. — Неча на ночь трескать, не баре. Ночью спать надо. Завтра утречком поработаем-заработаем, на доходы поглядим, по доходам поедим. Так-то!

Танька с Манькой, норовя урвать кусочек покрупней, торопливо цапнули с бабкиной ладони по кубику жвачки, а Егорушка отвернулся.

— Не надо. Я сытый. Сказывал ведь, в детдоме на двое ден наелся.

— Ишь ты. С карахтером, — удивилась старуха. — Гордый, как атаман, хучь и в дырьях карман… А ну бери, когда угошшают! — Сунула серу в руку мальчика. — Дают — бери, бьют — беги. И норов свой в чужих людях не показывай!

— Мама, как вам не стыдно! — укоризненно простонала Варвара и с горечью покачала головой. — Какие же мы чужие? Опять вы за свое?.. А если б меня да вас прибрал, как Веру, сыпняк? Разве дед Никифор не пригрел бы Таньку с Манькой? Разве дед стал бы попрекать куском хлеба?.. Чем же сирота-то перед вами виноватый?

— Сыпняк, брюшняк, сироты. Не жизнь, а Содом и Гоморра, — заворчала старуха. — Куском хлеба, говоришь, попрекнула?.. Где он, энтот кусок, где его взять-то? Стала бы я скупердяйничать в ины-то времена, а? — Резкими, угловатыми движениями сгребла кубики жвачки в кучу. — А не ндравятся мои слова, может возвертаться в приют. Чего ж не остался тама? И сытно, и тепло, и обули-одели бы, а тута… Жуй вот таперя смолу, как короед, да похваливай, да спасибочки мне скажи.

— Ма-ма-а! — умоляюще выдохнула Варвара. — Ну сколь можно?

— Не совести меня, Варвара! — одернула решительно старуха. — Знаю, чего говорю. Вполне мог бы Егорий в приюте жить. Полное право имеет. Потому как отец евонный колчаками убит. Власть обязана призреть, вспоможение оказать.

— Власть обязана? Вспоможение? — удивленно протянула Варвара. И вдруг взвилась в несдерживаемом крике: — Да где ж она, власть-то, на всех напасется? Ведь тыщи малолетков не только без отца-матери, но без тети-дяди, без такой вот, хучь бы как вы, бабки остались. Власть, гли-ко, обязана! — Широко вскинула руки и, уронив их, с силой шлепнула ладонями по бедрам. — Мало вам власть дала? Хорошо было у Астахова на рыбозасолке от темна до темна на своих харчах надрываться? Хорошо было при Верховном по дворам побираться? Хорошо было при есеровской Федерации на Сенном рынке опосля казачьих лошадей овсинки подбирать? А прятаться, когда за Гриню, сынка вашего, мужа мово милого, извести нас хотели — хорошо? — Порывисто обхватила девочек, принялась суетливо целовать то одну, то другую в волосы. — Девки еще соплюшки были, а сколь настрадались, наголодались-набедовали — хорошо?.. Власть обязана! Да власть сама-то только-только на ноги встала, ее от слабости самое-то еще покачивает. А все ж старается, пуп рвет, тянется изо всех сил, чтоб нам пособить. Квартеру вота какую выделили, паек, — показала взглядом на пышки, — а вы!.. Ох, мама, мама… Ох, сиротинки вы мои, — выбросила руку, зацепила за плечо и Егорушку. — Безотцовщина вы неласканная, цветики нераспустившиеся, а уже помятые…