Золотой огонь Югры - [56]

— Можешь быть спокойным за нее, обещаю… — Голос Фролова дрогнул. Он обхватил голову мальчика, прижал к груди, но Еремей вырвался, отступил на шаг.

Деловито снял пояс и подал Фролову — качнулся сотып с ножом, сухо стукнули медвежьи клыки, звякнули цепочки, колыхнулся качин.

— Тебе отдаю, — буркнул Еремей. — Ты дедушку знал. Бери. Память. Все равно небось в городе с ножом ходить нельзя.

— Хорошо. Спасибо. Большое спасибо, — Фролов принял подарок, задержал взгляд на расшитой сумке Ефрема-ики. — Этот качин мне очень дорог… Сатар пусив — сорни най.

— Сатар пусив — сорни най, — повторил серьезно Еремей.

Антошка, виновато поглядывая на Еремея, тоже принялся торопливо расстегивать свой, а вернее, Еремеева отца ремень с ножом. Сдернул, сунул в руки Фролова.

— Екимычу отдай. Скажи: Антошка помнит. Екимыч — хороший. Екимыч друг.

Но машинист, расталкивая чоновцев, уже сам продирался к нему. Швырнул тряпки, которыми обтирал пальцы, подхватил мальчика под мышки, вскинул на вытянутых руках.

— Будь здоров, Антон! — притянул к себе заулыбавшегося мальчика, ткнулся губами ему в щеку, чмокнул. — Хороший ты мужик. Мастеровитый, башковитый. Знатный механик из тебя выйдет! — Поставил на палубу, взъерошил Антошке волосы. — Не забывай, навещай… — Увидел, что Егорушка, опустив голову, насупился, тронул его за плечо. — И ты, Егор, приходи. Хошь с Антоном, хошь один.

— Наведаюсь как ни то, — стараясь басить, пообещал Егорушка.

Антошка выхватил у Фролова свой ремень, сунул машинисту:

— Тебе. Память. Подарка.

— Ах ты, золота душа! — Екимыч крякнул, хотел обнять мальчика.

Но тот вильнул вбок, скользнул мимо Люси, мимо неспешно шагавшего по сходням Еремея, простучал пятками по доскам — точно шишки с кедра посыпались — и уже на причале, обернувшись, замахал рукой. Помахали, спустившись к нему, и Люся с Егорушкой. А Еремей, поджидая их, больше на пароход не взглянул — смотрел сузившимися глазами прямо перед собой.

Лишь когда пробрались сквозь все прибывающих и прибывающих поглазеть на «Советогор», когда поднялись по широкой утрамбованной дороге на пригорок, Еремей, приотстав, оглянулся. Прощально, цепко, одним взглядом охватив сразу и пристань, и пароход, который тяжелой тушей лежал на серо-голубой воде: обвис на корме алый флаг, не дымит труба, недвижны колеса, пусто на палубе. Только на корме стоят у открытой двери двое, остальные бойцы на берегу.

Еремей круто развернулся, догнал Люсю, Антошку, Егорушку.

Люся опять, как и на пароходе, уговаривала Егорушку: может, все-таки передумает и согласится жить с Еремеем и Антошкой? Но Егорушка упрямо твердил, что нет: у него в городе есть свои — тетка Варвара с ейной свекровью, и жить надо у сродственников, а не мыкаться по углам, не кусочничать у чужих людей.

Они прошли через широкую пыльную площадь, окруженную кирпичными домами с темными железными дверьми, над некоторыми из них празднично пестрели свежей краской новенькие вывески — Еремей успел прочитать только одну: «Чай и пельмени Идрисова», — свернули в тихую, затененную могучими тополями улочку.

Улочка заканчивалась обширным — мощные, с корявыми стволами липы, толстые, гладкоствольные березы, высоченные тополя — парком, кроны деревьев которого уже испятнала желтым близкая осень. В глубине парка притаился двухэтажный веселый, в деревянной резьбе терем с изукрашенными надстроечками-пристроечками — такую избу Еремей видел только на картинках в книжке с русскими сказками у Никифора-ики, деда Егорки.

Люся взбежала на высокое крыльцо, распахнула тяжелую дверь в фигурных деревянных накладках, с дощечкой, на которой красиво выжжено: «Первый дом-коммуна детей Красного Севера», пропустила впереди себя ребят.

Еще одна дверь, обшитая мешковиной. За ней — маленький тамбур, в котором сидела на табуретке полная старушка и вязала чулок.

Старушка подняла голову, радостно привстала.

— Ах ты, батюшки! Люция Ивановна!.. Вот радость-то. Вернулись?

— Здравствуйте, Анна Никитична, — Люся улыбнулась. — Начальство у себя? — И когда старушка, умильно глядевшая на нее, закивала, пошла было в залитый светом широкий коридор, подтолкнув перед собой заробевших Еремея и Антошку, но, вспомнив что-то, остановилась. — Вы ведь, кажется, на Береговой жили?

— Тама, тама, — старушка припечалилась. — Покеда не спалили ее нонешней весной смутьяны… А чего такое? — Она оживилась. — Неуж квартеру для меня сыскали?

— Да нет… — Люся смутилась. Положила ладони на плечи Егорушки, повернула его лицом к старушке. — Родственники этого мальчика жили тоже на Береговой. Может, знаете их? Может, скажете, куда переехали?

Еремей вышел в коридор, осмотрелся: длинный, с огромными окнами в торцах, чистый, краска на полу облупилась, но проплешины отскоблены добела; слева и справа двери; на простенках большие, в одну-две краски — черное и красное — картинки с надписями, с подписями, иногда со словами, которые идут и с угла на угол, и сверху внизу — есть и знакомый рисунок: белый старик, взметнувший руки и бегущий из темноты: «Помоги!»

— Мы не pa-бы! Pa-бы не мы! — заглушая Люсины слова, громко, хотя и не в лад, гаркнуло за ближней дверью множество мальчишеских голосов. — Мир хи-жи-нам, вой-на двор-цам!