Золотой огонь Югры - [5]

— А этот зачем у тебя? — вяло махнул рукой на портрет Ленина.

Ефрем-ики сел на чурбак около печки-чувала, достал коробочку с табаком. Покосился на гребцов, которые, опираясь на винтовки, застыли слева и справа от входа.

— Власть. Главный в новой жизни, — заложил порцию табака за щеку, сунул туда стружку-утлап. Пожевал. — Твоего хозяина, Кирюшка, купца Астаха выгнал, тебя выгнал. Речных людей обманывать запретил… Хороший человек, хорошая власть!.. Не то, что Микуль-царь или Колочак, — и далеко, под порог, сплюнул желтую слюну.

— Хорошая власть… — передразнил Кирюшка и, сжав кулаки, дернулся к старику, но, быстро взглянув на Арчева, остановился. — Что ж ты, в таком разе, пенек таежный, августейшую фамилию оставил? — Расправил плечи, выпятил грудь, показал глазами на лист с семейством царя.

— Давно висит. Пущай себе… — Ефрем-ики опять сплюнул. — Больно одежда на царе с царицкой красивая. Из наших зверюшек, поди, сшили.

— Вот дожили, язви тя в душу, — вздохнул пожилой гребец, и длинное лицо его стало оскорбленным. — Помазанника божьего, самодержца всероссийского токмо из-за одежки и почитают шайтанщики. Как же это так, Стопа? — Он пристукнул прикладом о пол. — Оне ведь хрещеные, аль нет?

— Хрещеные, Парамонов, — буркнул напарник. — Только я так думаю, что энтот остячишка — большевик. Тутошним председателем Совнаркома себя небось мнит.

Арчев, разглядывающий со скучающим видом развешанные по стенам правилки, распялки для шкурок, лук, стрелы, ружье, бубен, берестяные и сшитые из рыбьей кожи личины-маски, усмехнулся.

Парамонов сморщился, захихикал, словно завсхлипывал, затрясся всем телом. Степан широко раскрыл рот, набрал побольше воздуху и оглушительно захохотал.

Ефрем-ики невозмутимо посматривал на развеселившихся чужаков.

Кирюшка неторопливо потянулся через нары к стене, сорвал портрет Ленина. Смял его, отбросил небрежным жестом к печке, под ноги хозяину стойбища. Насмешливо взглянул на старика. Тот не шелохнулся, только табак жевать перестал.

— А это кто у тебя? — Кирюшка показал пальцем на статуэтку.

— Нум Торыма дочь, — спокойно пояснил Ефрем-ики. — На охоте помогает. — Медленно перевел тяжелый взгляд на Степана.

Тот, покряхтывая, присел на корточки, цапнул скомканный портрет и брезгливо швырнул его в печку.

— Откуда она у вас? — хрипло спросил Арчев. Кашлянул, прочищая горло. — Фигурка эта откуда?

— Стояла в Урмане Отца Кедров. Долго стояла. Мой отец, отец моего отца там с ней, с Им Вал Эви, разговаривал. А я сюда принес. Две зимы назад. Когда колочаки с богом Сусе Кристе в имынг тахи свернули. — Выплюнул черно-зеленую табачную кашицу, растер ее пяткой. — Зачем ты ходил туда, Кирюшка? — поинтересовался, не поднимая лица.

Парамонов и Степан насторожились. Арчев прищурился. Кирюшка, любовно поглаживая бородку, заулыбался.

— Об энтом маневре тебе лучше бы командира поспрошать, — посмеиваясь, начал он и вздрогнул от свирепого взгляда Арчева. Съежился, принялся оправдываться смиренным, виноватым тоном: — Велели туда вести, Ефрем-ики, приказ был. А я что? Я человек маленький, ничтожный, можно сказать… — Увидел, что старик, слегка повернув голову, испытующе смотрит на него снизу вверх, зачастил с убеждающей искренностью. — Да и не я тех людей на имынг тахи привел. Не я, ей-богу! Ваш же остяк, Спирька, привел. Спирька, все Спирька, святой иконой клянусь! — Размашисто перекрестился, развернувшись к Георгию Победоносцу. — Помнишь Спирьку-то? Старшиной в инородческой управе который был?

— Водил Спирька колочаков, знаю, — кивнул Ефрем-ики. — Нету больше Спирьки. Потому тебя и спрашиваю: чего там искали?

Открылась дверь. Внутрь скользнула старуха, прикрывая лицо краем белой, с алыми цветами, шали. Шмыгнула в левый угол, где лежала посуда, достала два добела выскобленных низеньких столика, проворно поставила их на нары и быстро вышла. Тут же в дверях показался Демьян. Широко, счастливо улыбаясь, отчего глаза его превратились в еле видимые щелки, нес он на вытянутых руках долбленое корытце, в котором бугрился, мокро поблескивая, светло-коричневый ком сырой оленьей печени. Мелко семеня, низко склонив голову с надвинутым почти до носа пестрым платком, вплыла вслед его жена, бережно неся берестяную чашу, до краев наполненную еще исходящим паром лакомством — икрой, сваренной вместе с молоками и рыбьей печенью. За матерью, еле ступая от смущения, появилась Аринэ, так закутанная в зеленую, с золотыми разводами, шаль, что видны были только черные, расширенные любопытством глаза. Она несла деревянное блюдо с распластанной, матово розовеющей тушкой муксуна. Замыкал шествие Микулька. Закусив нижнюю губу, надув от усердия щеки, нес он большую берестяную посудину, с крупной, густо-красной, почти черной, брусникой, весело посверкивающей точечками бликов.

Арчев снял фуражку, пригладил короткие золотистые волосы. Рывком расправил плечи, сбрасывая за спину шинель, потянулся к котомке. Достал охотничью фляжку, обтянутую кожей.

Степан заулыбался, торопливо повесил винтовку на колышек в стене, сел рядом с Арчевым, заерзал. Парамонов, сделав строго-постное лицо, стянул с головы мятую солдатскую папаху, поплевал на ладонь и тоже, как командир, пригладил реденькие волосы. Винтовку не выпустил— присев на краешек нар, зажал ее меж колен. Кирюшка, потирая руки, пристроился к столику с оленьей печенью. Склонился над ней, выдернув из ножен широкий тесак.