Золотой крест - [10]
Отполыхавшее за день солнце клонилось к закату. Кругом стояла тишина.
Аркадий Ворожцов выглянул из кабины, осмотрелся и не обнаружил ничего подозрительного. Вдвоем с Максимовым они вынесли из машины раненого Трахимца.
Но что это? Вечерний воздух разорвали гулкие выстрелы. Над головами авиаторов звенели пули.
— Немцы, — прошептал Максимов, озираясь по сторонам. — Это стреляют не из наших автоматов.
Выстрелы повторились.
Штурман торопливо снял бортовой пулемет — он может пригодиться в любое время. Аркадий Ворожцов с Геннадием Трахимцем на спине, а Иван Максимов с пулеметом отползли в низкорослый травянистый ольховник.
Чтобы самолет не достался врагам, запустили в него пулеметную очередь. Вспыхнуло густое оранжевое пламя. Дым широкой пеленой пополз над поляной.
Немцы, продолжая стрелять из автоматов, полукольцом подползли к ольховнику.
— В плен не сдаваться! — приказал Ворожцов. — Надо спасти Геннадия. Ты, Ваня, прикрой нас огнем. Мы поползем.
Иван Максимов, установив пулемет за березовым пеньком, начал прикрывать отход друзей. Ворожцов узнавал выстрелы штурмана по «голосу» своего пулемета.
За ольховником изогнутой лентой раскинулась прошлогодняя пашня, а за ней виднелась Волга. В тишине, когда прекращалась пальба, слышались всплески воды.
Держа на плечах истекающего кровью стрелка-радиста, Аркадий Ворожцов пополз к оврагу, рассчитывая добраться по нему до Волги. А за рекой — свои...
Он полз, а пыль, слоем лежавшая на потрескавшейся от зноя пашне, поднималась столбом. Она слепила глаза, сизой пеленой покрывала руки.
Геннадий Трахимец глухо простонал.
— Крепись, Гена, — подбадривал командир. — Скоро Волга. А там рукой подать до наших.
Ворожцов чувствовал, как тяжело дышал Трахимец. Только бы добраться до своих, а там его спасут.
Наступила тишина. «Неужели что случилось с Иваном?» — подумал Аркадий.
И уже вслух сказал:
— Ты чуешь, Гена, как штурман всех фашистов разогнал?
А Гена, дряблый, с закрытыми глазами, грузно лежал на спине командира и не слышал ни его слов, ни выстрелов.
Вот и овраг.
Упираясь одной рукой о сырую, осклизлую землю, другой обхватив Трахимца, Ворожцов начал сползать вниз.
Передохнув, глянул вверх. Там ярко сверкнула ракета. Он замер, прижался к земле.
В вышине над оврагом ползла серая пелена дыма. «Догорает наш самолет, — с тоской подумал летчик. — Что поделаешь? Война».
Ворожцов ногой нащупал камень, уперся и стал подниматься вверх. Но в это время что-то резко ударило его в голову, и он вместе с радистом скатился на дно оврага.
Аркадий Ворожцов очнулся далеко за полночь. Раскрыл глаза — вокруг сплошная темень. Почувствовал запах сырости и плесени. Из груди невольно вырвалось:
— Гена, где ты? Гена!
Не хотелось верить, что рядом нет верного друга, с которым прошли сквозь многие бои. Вместе бомбили врага под Ленинградом, у Пскова, на реке Ловати. Подружились крепко, братьями стали. И не стало Геннадия.
Скрипнула дверь. Ворвался яркий луч карманного фонаря. Аркадий услышал- хриплый незнакомый голос с явным немецким акцентом:
— Не надо кричайт. Ношь. Зольдат нужно спат.
Немец вышел. Щелкнул замок, и снова темнота. Что это? Неужели плен?
Да, это был плен.
Ворожцов силился припомнить, как он попал сюда, но тщетно. Все, что произошло до оврага, помнилось хорошо, а дальше — сплошной прорыв. В ушах отчетливо звучали слова последнего приказа штурману Максимову: «В плен не сдаваться!»
«Что теперь скажут в полку? — подумал Аркадий. — Что скажут мать, братья, земляки?..»
Время движется чертовски медленно. Скорее бы все разрешилось. «А что должно разрешиться? — спрашивал у себя пленный. — Ясно одно: начнут бить, пытать, издеваться. Ну и что же?! Пусть бьют, пытают — я не продамся. На колени перед ними не встану».
Аркадия Ворожцова увезли за Ржев, в лагерь, раскинувшийся на широком полевом пустыре, обнесенном прочными заборами и колючей проволокой.
Кругом ни деревца, ни одной постройки. Голая, как ладонь, сплошь истоптанная ногами узников ограда — загон.
Водворенный сюда на рассвете дождливого летнего утра, Аркадий Ворожцов увидел тысячные толпы людей — оборванных, изможденных от голода и побоев, заросших нечесанными бородами. Одни понуро бродили по пустырю, другие, сбившись в круг, осторожно обсуждали свое житье-бытье, третьи, ежась, кутались в дырявые шинели.
Ворожцов молча ходил по пустырю, с грустью смотрел на высокие лагерные стены, вглядывался в лица узников, надеясь отыскать знакомых, и снова и снова думал о том, как это он, совершенно здоровый человек, попался в фашистские руки.
Вечером, когда нависли серые хмурые сумерки, он выбрал место для ночлега. Лег в неглубокой рытвине, на перепрело-затхлую солому. Сон не приходил. В памяти всплыла сцена вчерашнего допроса. Вспомнил, как вошел в светлый просторный кабинет. За большим дубовым столом с красиво выточенными ножками сидел маленький, щуплый немецкий офицер. Белый выпуклый лоб его морщился при каждом слове. Он часто- снимал очки, протирал стекла белым батистовым платком и снова надевал их. На военнопленного не мигая глядели лишенные ресниц узкие зеленоватые глаза.
«Крыса. Самая настоящая крыса», — подумал Ворожцов и вдруг сказал.
