Я постоял рядом с Курце, чтобы немного приободрить его. Все равно скоро — моя вахта, и не было смысла идти спать. А потом я спустился в камбуз сварить кофе; кухонная плита участвовала в общей свистопляске, и мне пришлось постоянно придерживать кофейник.
Франческа испуганно поглядывала на меня из-за своей занавески, и, как только кофе был готов, я позвал ее. Пусть уж лучше она придет к кофе, а не наоборот — меньше шансов пролить.
Мы втиснулись в узкий закуток между кухонной скамьей и переборкой и стали пить горячий кофе.
Франческа посмеивалась надо мной:
— Тебе ведь нравится такая погода, да?
— Погода просто замечательная!
— А меня она пугает.
— Что погода! — сказал я. — Опасность кроется обычно в другом.
— О чем ты говоришь?
— Об экипаже, — сказал я. — Видишь ли, в малых судах конструкторская мысль достигла почти совершенства во всем, что имеет отношение к ходовым качествам судна. Яхта, вроде нашей, запросто выдержит любые погодные трудности, если ею правильно управлять, я говорю это не потому, что сам ее проектировал и строил, это относится к любому судну такого типа. Подводит обычно не судно, а экипаж. Накапливается усталость — и в результате допускаешь ошибку, а иной раз достаточно одной… С морем ведь шутки плохи.
— И сколько нужно времени, чтобы экипаж настолько устал?
— Нам это не угрожает, — бодро заверил я ее. — Людей у нас хватает, и каждый может выспаться. Так что запас прочности не ограничен. Достается обычно героям-одиночкам.
— Ты меня успокоил, — сказала она и потянулась за другой чашкой. — Отнесу Курце кофе.
— Не надо, только соленой воды в поднос наберешь, а нет ничего отвратительней соленого кофе. Он вот-вот спустится — сейчас моя вахта.
Я застегнул дождевик на все пуговицы, плотно обмотал шею шарфом.
— Думаю, пора сменить его — трудновато ему в такую погоду торчать наверху с дырой в плече. Кстати, как она?
— Нормально заживает, — ответила она.
— Да, можно сказать, повезло ему: на шесть дюймов ниже — и пуля попала бы прямо в сердце.
— А знаешь, я изменила мнение о нем. Он неплохой человек.
— Золотое сердце под грубой оболочкой? — усмехнулся я.
Она кивнула.
— Во всяком случае, — сказал я, — сердце его тянется к золоту, это уж точно. Возможно, мы еще с ним нахлебаемся, когда избавимся от Меткафа, — не забывай о его прошлом. Впрочем, можешь дать «неплохому человеку» кофе, когда он спустится.
Я поднялся к штурвалу и отпустил Курце.
— Тебя ждет внизу кофе, — прокричал я.
— Спасибо, это как раз то, что мне нужно, — ответил он и нырнул вниз.
«Санфорд» продолжала глотать мили, ветер крепчал. И хорошо, и плохо — все вместе. Мы по-прежнему шли под парусами, но когда Уокер пришел сменить меня на рассвете, небо обложили серые тучи, сулившие дождь, и я снял еще один парус.
Не успел я ступить на трап, собираясь позавтракать, как Уокер сказал:
— Шторм скоро усилится.
Я взглянул на небо:
— Не думаю. В Средиземном море редко бывают шторма сильнее, чем этот.
Он пожал плечами.
— Про Средиземное море не знаю, просто чувствую, что погода будет ухудшаться, вот и все.
Вниз я спустился в плохом настроении. Уокер уже не раз обнаруживал сверхъестественную способность предсказывать перемены в погоде без всяких видимых признаков. Он и раньше демонстрировал нам свое чутье на погоду и неизменно оказывался прав. Я надеялся, что на этот раз он ошибся.
Но нет, Уокер не ошибся!
Я не смог снять полуденную высоту из-за плотной облачности и ограничился визуальным осмотром. Даже если бы я поймал солнце, вряд ли мне удалось бы удержать секстант на ходячей ходуном палубе. Лаг показал сто пятьдесят две мили за сутки — рекордная цифра для «Санфорд».
Сразу после полудня скорость ветра возросла до восьми баллов и продолжала расти, приближаясь к девяти. Настоящий шторм!
Мы совсем убрали большие паруса и поставили трисель, крошечный треугольник прочной парусины, рассчитанной на штормовую погоду. С большими трудностями спустили и фок-парус — работать на передней палубе становилось опасно.
Высота волн стала устрашающей. Как только появлялись белые гребни, ветер рвал их в клочья и уносил в море. Большие куски пены сбивались в белые заплаты, и море напоминало гигантскую лохань, в которую всыпали не одну тысячу тонн стирального порошка.
Я приказал никому не выходить на палубу, кроме вахтенного, который должен был все время носить спасательный пояс. Сам я улегся в койку и, чтобы не выбросило во время крена, поднял ее борта. Пытался читать журнал, но без особого успеха — меня больше занимал вопрос, в море ли сейчас Меткаф. Если в море, здорово ему достается сейчас — механическому судну в шторм тяжелее, чем парусному.
К вечеру обстановка продолжала ухудшаться, и я решил положить яхту в дрейф. Мы убрали трисель и залегли без парусов на траверзе волн. Потом задраили люки, и все четверо собрались в кают-компании, болтая о том о сем в ожидании «трубного гласа судьбы».
Но вскоре мной овладело беспокойство, ведь я не знал, где мы находимся. Выглянуть я не мог, и, хотя навигационное счисление пути и показания лага были по-своему полезны, беспокойство мое все росло. По моим предположениям, мы дрейфовали где-то в горловине воронки между испанским портом Альмерия и Марокко. Нам не грозило врезаться в материк, но именно здесь, неподалеку затаился остров под названием Альборан, который мог бы стать причиной нашей гибели, если бы нас занесло к нему в такую погоду.
