Золотой дождь - [25]
Я и не представлял, что женщина-девочка тоже собирательница книг, вид у нее был вроде канарейки в клетке…
В отличие от филателисток, женщины с уклоном в библиофилию встречаются гораздо чаще и все разные, типа тут не создашь, скорее все они ярко выраженные индивидуальности, имеются собирательницы, словно бы одесские торговки, есть интеллектуальные дамы, кисловатые такие, всегда недовольные с виду бабушки-пенсионерки, есть всезнающие девушки-искусствоведки, продавщицы из книжных отделов, есть и заведующие магазинами — те копят альбомы и книги, как деньги, наконец, женщины — знатоки искусства, преподавательницы филфаков, передовые учительницы литературы (в отличие от отсталых учительниц литературы, те кроме Пушкина — Маяковского, романов «Мать» и «Разгром» отродясь ничего больше не читают) и, наконец, есть женщины, причастные к искусству через увлечение мужа, через семейные традиции. Эти последние самые невозможные: на личиках у них навсегда поселилось этакое культурненькое пренебрежение к личности каждого, кто осмелится с ними заговорить, кого они не считают ровней. Прочитать выражение лица можно так: ну да, я понимаю, вы тоже там что-то такое собираете-побираетесь, но в сравнении с нами (со мной, с мужем) вы, конечно же, — троглодит.
Вот образец разговора, причем, говорит она:
— Скажите, пожалуйста, а Ренуар у вас есть? Какой-нибудь отечественный? Нет? Что вы говорите?! А мужу недавно привезли из Японии Сальвадора Дали… Ну, что вы… Уникальная вещь… Двести рублей!
Сама женщина-собирательница тоже уникальна, как книга Дали. Личико бархатное, бархатные глазки, носик вздернут, губки-клюквинки, в шапочке она почти всегда в немыслимой, — гномик не гномик, сак не сак, ток не ток, а что-то такое невиданно модное, культурное очень. И всегда почему-то такие женщины в брючках…
Тициан был передо мной… Уже за полночь. Тихо. Спокойно. А тогда я жил в крохотной квартире с кухней в полуподвале, и кухня была для меня всем: кабинетом, столовой, местом для размышлений, особенно в поздний час, а поздний час и был единственно свободным для размышления, другого времени я не находил. Здесь было чисто, тихо, тепло, и никто не мешал мне читать и думать, разве что мышь выбежит из подпечья, таракан покажет из щели длинные задумчивые усы… Вот сейчас у меня и кабинет настоящий, и полки полированные, и стол хорош, а все вспоминаю с тоской ту кухню, окно в глухой двор, ту кроткую мышь, ту широкую несуразную печь, с открытым ртом внимавшую мне, — нигде уж потом не было так спокойно хорошо, нигде не мог я так долго оставаться наедине с великими мастерами…
Я открыл Тициана… О, это была ни с чем не сравнимая, удивительная книга… Может быть, иллюстрация человеческих страстей, судеб, мучений, раскаяний, озарений, светлой и темной жизни. Употребляю манерный оборот — я упивался ею, иначе не скажешь, — когда вглядывался в библейские лица старцев, великих мужей, напыщенных вельмож, словно бы свыше просвещенных властителей, кардиналов, князей, пап, императоров, святых и мучеников, из которых крепко торчали стрелы, жадноруких корыстолюбцев, пухово-пышных обольстительниц, пастушек, патрицианок, монахинь, служительниц любви, прекрасных богинь, безобразных ведьм, кающихся грешниц. Одна за другой являлись мне Флоры, Венеры, Магдалины, Дианы, просто купчихи, просто горожанки. Чувственная кисть художника не обходила ничего. Я смотрел и ощущал, что Тициан вернул мне то далекое мгновение, когда впервые я увидел женщину в высокой силе ее солнечно-лунной красоты и великого совершенства.
И опять мне захотелось вернуться к найденному блокноту, привести страницу-другую из немногих уцелевших там.
Мы смеялись над парнем придурковатого жалкого вида, мы тогда точно были хохочущим человечеством, а он художником, давно понявшим то, что лишь ощупью стало ведомо нам…
«Как легко я вижу все, что захочу… Написать бы ночь. Со всеми ее существами, тайнами, движениями теней, ее чарами-колдовством… Сколькие подступались… Писали ночь, а что… Хочу такой картины и ни одной или вижу в одной множество. Ночь. Дороги… Созвездия, огни, повозки, табуны идущего нашествия, стон связанных, крики насилуемых, плач и смех, и дикое ржанье коней… Вижу судьбу городов, древние тыны, лица, всматриваются во тьму в беспокойном свете костров, в беспокойстве за оставленных в постелях женщин, за спящих детей. И снова со словом ночь видится мне женщина, но не так, как писал Джорджоне, Рембрандт. Не так писал… (пропущено, неразборчиво). Все это односторонняя ханжеская суть женщины, художники словно боялись ее писать так, как хотели, как думали, как видели, и это чувствуешь всегда у всех, меньше всего у импрессионистов, но даже у Ренуара, даже у Дега… Никто еще не писал, не выразил ни сущности женских губ, ни сущности ее неправильных пропорций, никому не далось таинство ее дающего жизнь живота, — только древние индийские художники приблизились к этому. Их танцующие упсары… Женщина и ночь… Рождение и тайна расплеснутых во сне волос… Никому ничего не далось… И все впереди… Мы оглядываемся на древних, но не видим, не предвидим великого расцвета искусства в будущем, когда на нас и на древних, на творения всех Миронов, Фидиев, Шишкиных будут смотреть с улыбкой, как на робкую зарю, на игры детей…
