Золотой дом - [131]

Так закончилась история Дома Голденов. Они воображали себя римлянами, но это была всего лишь фантазия. Их римские игры, давшие им римские имена, – игры и только. Они воображали себя королем и принцами, но не были на самом деле цезарями. Цезарь на самом деле вырос в Америке, его царство близилось, берегись, цезарь, думал я, люди превозносят тебя и несут твой трон по экстатически ликующим улицам, а потом они обратятся против тебя, и раздерут твои одежды, и толкнут тебя на твой же меч. Приветствуем тебя, цезарь! Остерегись ид марта. Привет тебе! Остерегись SPQR, senatus populusque Romanus, сената и римского народа. Привет тебе, цезарь! Помни Нерона, последнего в своем роду, как он бежал под конец на виллу Фаона за городом и распорядился вырыть ему могилу, Нерона, столь трусливого, что он не решился сам пронзить себя мечом и в последний момент приказал это сделать своему личному секретарю, Эпафродиту. Эпафродит, убийца цезаря. Да, некогда в мире были цезари, а теперь в Америке воссела на престол их новая реинкарнация. Но Нерон Голден не был настоящим властителем, и умер он не как свергнутый цезарь. Всего лишь пожар, всего лишь случайное, бессмысленное возгорание. Как бишь его дружки по криминальному миру прозвали его – там, в Бомбее? Прачка, да? Дхоби. Вот тебе грязное белье, дхоби. Отмой его. Не король на троне – всего лишь прачка.

Прачка.

Грязное белье на крыльце. Мешок, полный индийской одежды.

Я начал лихорадочно прочесывать СМИ в поисках фотографий с места пожара, выложенные записи на айфон, все подряд, что мог отыскать, профессиональные съемки или ролики, сделанные зеваками. Толпа любопытствующих у ограждения. Лица сквозь дымку и воду. Ничего. Снова ничего. А потом – кое‑что. Двое мужчин южноазиатской внешности следят, как разгорается огонь, один из них – карлик. Ног второго не видно, однако я догадывался: стопы у него необычайно велики.

Время проходит. Крупные фигуры съеживаются, маленькие толстеют. Одни к старости убывают, у других влияние только растет. Они простирают руки и дотягиваются до тех мест и тех людей, кого раньше не могли достичь. Здесь есть компании, посредничающие в интересах других компаний, организующие поездки, осуществляющие планы. Шуты становятся королями, древние короны лежат в канаве. Времена меняются. Так устроен мир.

Новости в тот день дули в одну дуду: свихнувшийся домохозяин обвиняется в убийстве второй степени. Трагедия. Чудо, что выжил ребенок. Дело закрыто.

И еще один сюжет, не представляющий интереса для американских СМИ, я случайно наткнулся на него в компьютере. В дальней стране умер некогда внушавший страх дон мафии. Замзама Аланкар, бывший крестный отец могущественной индийской “семьи” “Компании-З”, предстал перед последним судом. Неподтвержденная информация.

36

Туман спускается на реку, через гавань плывет китайская джонка с коричневыми парусами, солнце висит низко, по воде, словно брошенный камень, проносятся пятна серебряного и солнечного света. За столом со стеклянной столешницей в стеклянном углу – где сходятся два окна – сидим мы со стеклянными слезами в глазах и не знаем, куда смотреть и как что‑то увидеть. Под нами несется сквозь белизну женщина с рыжими волосами и тиарой на голове, словно королева, убегающая от похитителей, спасающая свою жизнь. Сучитра и я сидели напротив друг друга, от кофейных чашек поднимался пар и дым от ее сигареты – три тонкие шаткие колонны.

Вообразите куб воздуха, с ребром примерно в тридцать сантиметров, он движется по обширным открытым пространствам мира. Это или что‑то в этом роде я однажды услышал от канадского кинорежиссера Дэвида Кроненберга. Куб – вот что видит камера, а суть в том, как движется куб. Вот что значит снимать фильм – двигать куб по миру и смотреть, что он захватит, в чем выявит красоту, в чем выявит смысл. В этом заключается искусство кино.

Вот мы сидим друг напротив друга, вы видите нас обоих в профиль, на широком экране, краски размыты. Видите, как камера вдвигается между нами, точно посередине, затем вращается на оси, описывая полный круг, медленно, многократно, так что наши лица скользят одно за другим и снова одно за другим, а между нашими лицами течет река и медленно поднимается туман и свет занимающегося дня. В руке Сучитры – лист бумаги. Это – центральный объект. В нем смысл всей сцены.

Сцена, которая не вошла в окончательную версию фильма: я в полицейском участке, расспрашиваю, что сталось с маленьким Веспой, с кем он, куда его отвезли, кто за ним смотрит. Бреду безутешно по Четвертой улице, поддаю мыском ноги камешки, руки глубоко упихал в карманы, голову повесил. И наконец, я в конторе адвоката в мидтауне, он зачитывает и передает мне документ, и я киваю, я поставлю вас в известность, и на том точка. Слишком на виду. Важна другая сцена – там, где нас двое и лист бумаги в первом свете дня.

– Я не думал, что он это сделает, – говорю я. – Да если бы и сделал, она бы оспорила, сказала бы, что он выжил из ума.

– Мать.

– Да, мать, его жена. Но теперь у него нет других близких родственников. Есть только эта бумага. Если что‑то случится с нами обоими, назначаю опекуном мальчика мистера Рене Унтерлиндена