Золотой дом - [123]
К тому времени я уже презирал миссис Голден за ее высокомерие, за то, как она выбросила меня, будто грязную прокладку, после того как использовала меня в своих целях, за этот револьвер в сумочке, за фарисейское почитание списка с иконы, за поддельную бабушку, за тот неоспоримый факт, что любой ее поступок, каждый жест, интонация, поцелуй, объятие мотивировались не подлинным чувством, но хладнокровным расчетом. Мудрость паука, мудрость акулы. Она была омерзительна. Я ненавидел ее и желал причинить ей зло.
В том, как держался отставной инспектор индийской полиции, в его жестком самоконтроле, в голосе, не возвысившемся даже когда он проклинал Нерона, обрекая его на вечные муки, я узнал что‑то свое. Может быть, Сучитра и впрямь угадала, когда сказала, что все персонажи этой истории – аспекты моей собственной натуры. Несомненно, я услышал самого себя не только в подавленном негодовании мистера Мастана, но и в бессильном старческом вскрике Нерона. Да, я пока еще не старец, но подобная беспомощность и мне знакома. Даже сейчас, когда я решился сбросить оковы, наложенные Василисой на мой язык, я понимал, что в первую очередь раню своей правдой самого себя. И все же я должен был говорить. Когда Рийя позвонила и вызвала меня в Золотой дом словами “что‑то должно произойти” – сама Рийя пребывала в горе и растерянности, к ее скорби примешивалось теперь ужасное знание, – ее звонок пробудил поток чувств, которые я сначала не понимал, но их смысл сделался теперь внезапно совершенно ясен.
Выборы подступали, Сучитра, как всегда неутомимая, взялась обзванивать избирателей, а во вторник и обходить дома, чтобы обеспечить явку. С ней первой должен был я, сев рядом, обсудить все спокойно, признаться, объясниться, выразить свою любовь, просить прошения. Уж это по меньшей мере я обязан был сделать – а вместо того я вдруг поднялся на дыбы посреди гостиной Голденов, раскрыл рот, и роковые слова затрепетали у меня на языке.
Нет необходимости приводить здесь сами слова.
Ближе к финалу прекрасной “Песни дороги” Сатьяджита Рая помещена та сцена, которую я считаю величайшей во всей истории кинематографа. Харихар, отец маленького Апу и девочки Дурги, постарше, возвращается в деревню, где он оставил детей со своей женой Сарбоджаей – он заработал в городе сколько‑то денег и спешит домой, счастливый, с подарками для детей, не зная, что, пока его не было, Дурга заболела и умерла. Сарбоджаю он застает на пороге их дома, она сидит, онемевшая от горя, не в силах ни поздороваться с мужем, ни ответить на его слова. Не догадываясь, в чем дело, он начинает показывать ей подарки для детей – и тут наступает потрясающий миг: мы видим, как меняется его лицо, когда Сарбоджая, спиной к камере, сообщает ему о Дурге. В этот момент, понимая, что любой диалог будет неадекватен, Рай заменил его музыкой – нарастая, она заполняет все, громкая пронзительная музыка тар-шеная, красноречивее любых слов выкрикивающая родительское горе.
У меня нет музыки. Я могу предложить только молчание.
Когда я сказал то, что следовало сказать, Рийя прошла через комнату и встала передо мной. Подняв правую руку, она изо всех сил ударила меня по левой щеке.
– Это за Сучитру, – сказала она. А затем тыльной стороной руки врезала мне справа и добавила: – А это за тебя.
Я стоял тихо и не двигался.
– Что он сказал? – посреди растерянности и гвалта пожелал выяснить Нерон. – О чем он говорит?
Я подошел к нему, опустился на корточки перед сидящим стариком и, глядя ему прямо в глаза, повторил:
– Я отец твоего сына. Маленького Веспы. Твой единственный уцелевший сын – не твой. Он мой.
Василиса ринулась на меня в байронической ярости, будто волк на отару, но прежде, чем она добежала до меня, я увидел, как в глазах старика вспыхнул свет, и вот он уже снова с нами, присутствующий, бодрствующий, властный человек, вернувшийся из смутного странствия и вошедший в свое тело.
– Приведи мальчика, – велел он жене.
Она покачала головой. Не следует втягивать его в это, сказала она.
– Сейчас же приведи его.
Когда маленького Веспу доставили – Василиса держала его, бабушка стояла рядом, обе женщины повернулись боком к хозяину дома, прикрывая своими телами ребенка, – Нерон пристально, будто в первый раз, всмотрелся в мальчика, затем в меня, снова и снова переводя взгляд с него на меня, пока ребенок не разрыдался, безо всякой на то причины: видимо, как это умеют малыши, почувствовал напряжение. Василиса жестом указала старухе:
