Золотой дикобраз - [4]

Де Бурбон с притворной строгостью ворчал:

— Да это же преступление! Преступно говорить так о славном короле Хэле[6]. Он всего-то пришел сюда, чтобы заявить свои законные права на трон. Вместо того чтобы раскрыть ему объятия, вы берете в руки оружие.

Последние слова потонули в хохоте. Савэ широко улыбнулся:

— Завтра он увидит, как мы его встретим!

Карл Орлеанский криво усмехнулся:

— Англичане — весьма талантливая нация. Надо уметь так глупо и упорно претендовать на Францию[7], пытаясь урвать для себя лакомый кусок, и при этом на столь серьезном уровне. Это, знаете ли, потрясающая черта — шутить, и чтоб было совсем не смешно.

— Скоро они загрустят от своих шуток, — резко бросил д’Альбер.

Всегдашняя способность Карла отрешаться от общепринятых представлений позволяла ему смотреть на вещи прямо, без предубеждения.

— Конечно, все верно. Но англичане привыкли делать любое дело хорошо и основательно. Претендуя на что-то, они никогда не допустят, чтобы даже самый маленький лучик иронии проник сквозь толщу фальшивой искренности, которую они обычно напускают на себя. И тем не менее я восхищаюсь их хладнокровием и…

Что же восхищает Карла в англичанах, поведать ему так и не дали. Друзья попросту отказались слушать. Со всех сторон посыпались шутки, голос Карла был заглушен смехом. Мнение было единодушным — если француз вдруг начал восхищаться англичанином, значит, это мертвый англичанин.

Как не терпелось им тогда броситься в атаку, хотя до рассвета оставалось еще около трех часов. О сне никто и не помышлял. Хотя бы просто прилечь на охапку скошенной травы, этого не было и в мыслях, ведь все они были слишком возбуждены, им хотелось петь или в крайнем случае просто покричать. Возможно, на исходе была их последняя ночь на бренной земле, и им не хотелось проводить ее во сне. К тому же не хотелось вылезать, а потом вновь облачаться в тяжелые доспехи.

Сверху начало понемногу моросить. Огромные сучья в кострах зашипели, вверх взметнулись черные столбы дыма. Сердито отплевываясь от дождя, взлетали высокие языки пламени, отражаясь в золотых и серебряных доспехах, высвечивая в ночи то там, то здесь яркие плащи и не менее яркие знамена. Священной французской орифламмы[8] среди них не было, она появится утром непосредственно перед атакой. Неустойчивое пламя быстро гасло, и тогда все погружалось во мрак: плащи, доспехи, которые в темноте приобретали темный, даже зловещий вид. Только глаза и лица французских солдат продолжали светиться своим особым внутренним светом, светом надежды и нетерпения. Солдаты уже видели изрядно потрепанную армию короля Генриха, оттесненную на север, к Кале, сейчас они стояли на ее пути к проливу, не давая возможности отплыть неприятелю в Дувр. Таким образом, французская армия находилась в своеобразных тисках между англичанами и Англией, и Генриху, захоти он добраться до дома, нужно было прокладывать себе дорогу через их укрепления.

Будь Карл Орлеанский и остальные его сподвижники чуть более опытными и осторожными, они бы продолжали оставаться на тех же позициях. И тогда малочисленная английская армия, отрезанная от источников снабжения и не имеющая возможности отступать, согласилась бы на самые унизительные условия мира. Генрих уже посылал парламентеров с предложением перемирия. Он обязывался, если ему и его армии позволят вернуться в Англию, возместить ущерб, который нанес французам в Нормандии. Но его посланцев просто выбросили из штабного шатра французской армии под улюлюканье и смех. Такой бесплодный мир Франции был не нужен. Полный отказ короля Хэла от своих идиотских притязаний на корону Франции — вот чего они хотели и не сомневались, что получат желаемое в пятницу после полудня 25 октября 1415 года. В рыцарских наставлениях и балладах о битвах ничего не говорилось об осмотрительности и осторожности. Французские бароны всегда преклонялись перед безрассудной отвагой в бою, а добиваться победы ценой каких-то осторожных маневров, об этом Карлу Орлеанскому и д’Альберу даже в голову не приходило.

Карл вглядывался вперед, перед ним простиралось поле, где в темноте притаились враги, он еще раз повторил про себя план утреннего сражения. И увидел себя во главе авангарда кавалерии. Они обойдут с флангов передовые ряды английской пехоты — кавалерии у тех вовсе не осталось. Всадники пройдут сквозь массу пеших воинов с легкостью, с какой меч рассекает оплавленную свечу, а затем атакуют их с тыла. И, прежде чем те сообразят в чем дело, прежде чем поймут, что, собственно, произошло, они будут полностью окружены. А когда восемь тысяч воинов — а именно столько насчитывает сейчас английская армия — окажутся в кольце сорока тысяч французов, победить их будет несложно.

Со стороны англичан не было слышно ни смеха, ни ликующих возгласов. Это было усталое войско, истосковавшееся по дому. Но войском этим руководил Генрих, руководил умно и умело. В походе с ним произошла метаморфоза — из распутного, легкомысленного принца он быстро и незаметно превратился в хладнокровного, строгого короля. Свою миссию, ниспосланную, как он считал, свыше, Генрих видел в том, чтобы покарать французов за их злодеяния. Он тоже всматривался вперед, туда, где находились враги, и видел яркие отблески костров в лагере французов, слышал их громкие крики, смех и пение. Генрих понимал, насколько французы уверены в победе. Он хорошо понимал также, сколько их противостоит ему. Но ему на руку были глупое безрассудство и юношеский задор предводителей французов. Те упорно лезли в драку, а надо бы методично осаждать англичан, и вскоре Генрих сам бы запросил пощады. Но они жаждут битвы, битвы в открытом поле. Хорошо, пусть грянет битва. У Генриха был свой план сражения, и план этот не имел ничего общего ни с рыцарством, ни с поэзией.