Золотоискатель - [31]

Должно быть, уже поздно, солнце стоит высоко в небе. Я заснул так крепко, что не слышал, как корабль снялся с якоря, как вышел с отливом в открытое море.

Вчера поздно ночью я шагал по причалу, вдыхая запах масла, шафрана, гнилых фруктов, витавший в воздухе на том месте, где днем шумел рынок. Я слышал голоса моряков, переговаривавшихся на своих лодках, восклицания игроков в кости; пахло табаком и тростниковой водкой. Потом я поднялся на борт судна и улегся прямо на палубе, чтобы не спать в душном, засыпанном рисовой пылью трюме. Положив под голову свой сундучок, я смотрел сквозь снасти на небо. Я боролся со сном до полуночи, вглядываясь в беззвездное небо, слушая голоса, поскрипывание трущегося о причал трапа и далекий звон гитары. Мне не хотелось думать ни о ком. Лора одна знала о моем отъезде, но она ничего не сказала Мам. Она не проронила ни слезинки, наоборот, ее глаза сияли непривычным блеском. Мы скоро увидимся, сказал я ей. Там, на Родригесе, мы сможем начать новую жизнь, у нас будет большой дом, лошади, деревья. Могла ли она поверить мне?

Она не захотела, чтобы я утешал ее. Ты уезжаешь, уходишь, может быть навсегда. Ты должен дойти в своих поисках до конца, до края — до края света. Вот что хотела она сказать мне, когда смотрела на меня, но я не мог ее понять. Теперь я пишу ей — чтобы рассказать про эту ночь, когда я лежал на палубе «Зеты» среди снастей, слушая говор моряков и звон гитары, что беспрестанно играла одну и ту же креольскую песню. На какой-то миг голос в сумраке ночного порта зазвучал громче — может быть, усилился ветер или певец повернулся в мою сторону.

Ай-яй-яй, свое ружье мне дай!

Чудо-птица вдаль летит,

как ее мне подстрелить?

Вот бы выпала удача —

Стал бы втрое я богаче

И отправился б за море,

где нет ни тоски, ни горя!

Вслушиваясь в слова песни, я заснул.

Когда пришел час отлива, «Зета» тихо подняла паруса, скользнула по черной воде мимо фортов и вышла в открытое море, а я ничего не заметил. Я спал на палубе рядом с капитаном Брадмером, положив под голову сундучок.

Но вот я просыпаюсь, оглядываюсь по сторонам, ослепленный ярким солнцем, и вижу, что земли больше нет. Я иду в самый конец судна и, облокотившись о фальшборт, смотрю, смотрю на море: на длинные валы, что катятся на корабль и исчезают под ним, на пенный след за кормой — будто искрящаяся дорога. Как долго ждал я этого мгновения! Сердце мое бешено колотится, глаза наполняются слезами.

С приходом каждого нового вала «Зета» медленно кренится, потом выпрямляется вновь. Кругом, сколько хватает глаз, только море, глубокие впадины меж волн да пенистые гребни. Я слушаю плеск воды, стиснувшей корпус корабля, треск волн, разрезаемых форштевнем. И ветер, главное — ветер, он надувает паруса и свистит в снастях. Я узнаю эти звуки: это шум ветра в ветвях больших деревьев, там, в Букане, шум поднимающегося моря, доносившийся до самых тростниковых плантаций. Впервые в жизни я слушаю их вот так, один на один, и нет между нами препятствий, лишь море, одно море крутом — от края и до края.

Прекрасны надутые ветром паруса. «Зета» идет в бейдевинд, и белые полотнища волнуются, бьются на ветру. Три изящных, как крылья морских птиц, треугольных кливера впереди будто увлекают судно за собой к горизонту. Иногда после сильного порыва ветра, паруса опадают и снова натягиваются с громким, словно пушечный выстрел, хлопком. Меня оглушают звуки моря, слепит солнечный свет. А кругом — синева, глубокая, темная, искрящаяся морская синева. Кружится вихрем пьянящий ветер, волны перехлестывают через форштевень, и я чувствую на губах соленые брызги.

Вся команда на палубе. Это матросы — индусы, коморцы. Других пассажиров, кроме меня, на борту нет.

И всех нас одинаково пьянит этот первый день в море. Даже Брадмер, похоже, чувствует то же, что и мы. Он стоит на мостике, рядом с рулевым, расставив ноги от качки. Он стоит так уже несколько часов, не двигаясь с места и не сводя с моря глаз. Мне хочется задать ему столько вопросов, но я не смею. Надо подождать. Я ничего не могу делать — только смотреть вот так на море да слушать шум ветра. Ни за что на свете я не спустился бы сейчас в трюм. Солнце жжет палубу, жжет темную морскую воду.

Я отхожу в глубь палубы и присаживаюсь на вибрирующий конец гика. Волны вздымают корму, затем тяжело бросают вниз. Позади нас тянется, расширяясь к горизонту, бесконечная дорога. Земли нет нигде. Есть только пронизанная солнцем морская пучина, небо и неподвижные облака — легкие дымы, что рождаются там, за горизонтом.

Куда мы плывем? Это-то я и хотел бы спросить у Брадмера. Вчера он ничего не сказал, промолчал, словно задумался или не хотел говорить. Может, на остров Маэ или на Агалегу — все зависит от ветра, как сказал мне рулевой, старик с коричневым, словно обожженная глина, лицом и светлыми немигающими глазами. Сейчас дует стойкий зюйд-зюйд-ост, без шквалов, и мы держим курс на север. Солнце светит «Зете» в корму и словно наполняет своим сиянием паруса.

Утреннее опьянение все не проходит. Матросы, негры и индусы, стоят на палубе у фок-мачты, держась за снасти. Брадмер уселся в кресло за спиной рулевого, по-прежнему всматриваясь в горизонт, будто он и правда думает что-то там увидеть. Но кругом ничего нет, кроме волн, бегущих нам навстречу: вот они приближаются, вскинув, словно диковинный зверь, голову со сверкающим гребнем, ударяются о корпус корабля и пропадают под ним. Обернувшись назад, я вижу, как они убегают прочь к другому краю света, унося на себе легкую отметину от соприкосновения с нашим килем.