Золотое руно [Повести и рассказы] - [16]

— Что? Резедой? — встрепенулся ротмистр. — Шалишь! Я еще, брат Антей, поживу! Я еще…

Он осекся, увидев в дверях старшего пекаря, и встал, покачиваясь. Пекарь качнул головой: пойдем и, пропустив мимо себя ротмистра, некоторое время еще смотрел со злорадной улыбкой на Ивана, стоявшего с бутылкой в руке.

В тот день ротмистра не видно было. Утром — тоже, а в дровяном сарае Ивана работал с утра другой человек. Иван зашел прямо в булочный цех и так узнал, что его уволили.

— А где Ознобов? — спросил Иван.

— Полковник теперь в кондитерском цехе крем-шарлот крутит. Повышенье! А тебя — вон…

«Буржуи, мать-таканы! А я тут при чем? Разве я его спаивал да тесто портил? Буржуи!..»

Иван нахлобучил на глаза шапку, чтобы не видели слез, и выбежал во двор.

С горя или от обиды на весь белый свет, но Иван в тот вечер напился до беспамятства. Проснулся он от холода возле полицейского участка, на скамейке, где его никто не поднял, и обрадовался, что на улице была не зима.

* * *

Лес, заготовленный в зимние месяцы, был заранее вывезен торговцами в порт. Это был прекрасный, строевой лес, срубленный не в сок, а в зимнюю замреть, когда древесина не размякла от весеннего пробуждения и была плотной и звонкой. Такой лес дольше стоит, лучше обрабатывается под столярные изделия, и потому именно его отправляют за золото в Европу и дальше.

Иван знал, что началась массовая отгрузка леса, и пришел в порт, даже встретил знакомых, но места не нашлось. Каждая бригада стремилась сократить число рабочих, чтобы общий заработок делить на меньшее количество голов. Правда, это был тяжелый труд, но зарабатывали грузчики неплохо. После получки они дня два-три приезжали на работу на извозчиках: вот, мол, как — знай наших! Поэтому не случайно возле каждой бригады слонялось много завистников, кляузников и просто желающих заработать.

Иван по-прежнему жил у Ирьи, аккуратно платил ей за жилье, но питался плохо, экономя подработанные за зиму деньги. С конца мая он взялся за огород хозяйки и весь его вскопал. Вместе с ней они обработали кусты и посадили овощи. Потом недели три он проработал с рыбаками, что рыбачили в заливе, спрашивал у них про Шалина. Молчали. Один, правда, слышал о нем, но в ответ только почесал в затылке, махнул рукой в сторону открытого моря и плюнул, что должно было означать: не делом занимается человек.

А лето уже было в разгаре. Под окошком Ивана, у забора, поднялась высокая, сочная трава. «Сейчас в лугах травы цветут, к покосу дело идет. Не пойти ли по хуторам? — подумал он между прочим, и мысль эта крепко села у него в голове. Дня через два он посоветовался с Ирьей. Та с недовернем отнеслась к его затее: не хочет ли он просто уйти от нее? Ирья опасалась потерять этого русского парня, о котором ей разное думалось, по-житейски. Но она собрала и проводила его, может быть навсегда, зная одно: можно ему заработать на хуторах.

В тот последний вечер у Ирьи Иван слонялся по своей комнатушке, не зная куда деть себя. Вещи были собраны, спать ложиться — рано, а тяжесть на душе — оттого ли, что он видел расстройство Ирьи, оттого ли, что уезжает, не повидав Шалина, или от страха перед неизвестностью, в котором он еще не признавался себе, — только тяжесть эта давила его, и он как по камере ходил по комнате, повторяя одни и те же слова из матросской песни и негромко вытягивая мотив:

А берег, суровый и тесный,

Как вспомнишь — так сердце болит,

Наконец он уснул, и до самого утра его мучил нелепый сон, будто он ходит по маленькой комнате, без дверей, а за стенкой кричит ему ротмистр: «Антей! Антей! Иван, черт тебя…» — и зовет на пароход, но двери в комнате нет…

* * *

Рано утром Иван уехал из города со всеми вещами, связанными в два узла. В вагоне он несколько раз повторял проводнику название станции, до которой советовала ехать Ирья. Поезд часто останавливался на маленьких станциях и снова уходил сосновыми перелесками да редкими березняками в голубую июльскую даль. Через несколько часов проводник сделал знак выходить и прошел впереди Ивана.

На станции было несколько домов, стоявших в стороне от вокзала. С другой стороны железнодорожной линии раскинулось большое озеро, спокойное и синее в тот погожий день. На другом, далеком берегу его, чуть подернутом синевой, виднелись просторно стоявшие дома, среди них один большой, белый, должно быть, каменный. Там же виднелась квадратная серая колокольня кирхи.

Поезд скрылся за поворотом. Иван посмотрел вслед последнему вагону и с тоской понял, что в той стороне, на юге, где-то совсем близко, — русская граница.

Из вокзала — маленького деревянного здания — смотрел пожилой железнодорожник. Иван хотел расспросить его о местности, но он убрался и через минуту, уже без форменного сюртука, без фуражки и босой, вышел и направился в другую сторону с граблями. Иван поднялся в гору и вошел в один из домов. Хозяев не было, но дом оказался незакрытым. Иван походил по комнатам, позвал, напился воды и с чувством какого-то чисто русского неудобства торопливо вышел и зашагал дальше.

Было часа два пополудни. Стоял хороший сенокосный день с жарой и легким продувным ветерком; воздух подрагивал над песчаной дорогой, зудели кузнечики в сухом, но не пыльном придорожье, и лесная даль с ее редкими хуторами совсем по-русски тонула в синеве. Иван спустился в прохладную лощину, потом вновь поднялся на гору и увидел сверху километрах в трех перед собой раскиданный по низине поселок и кривые ручейки бело-желтых дорог, сбегавших к нему из окружающего леса. Он вновь стал спускаться вниз по дороге и вскоре услышал голоса и почувствовал запах сена.