Золотое кольцо всадника - [72]

— Я же говорила, что люблю тебя, — прошептала она мне на ухо. — Я обожаю эту твою застенчивость и сожалею, что ты всю жизнь недооценивал собственные достоинства. Ты, Минуций, настоящий мужчина, причем такой, от которого любая умная женщина ожидает очень многого.

Ее слова прозвучали двусмысленно, но не столь потрясли меня, как, возможно, решила Антония. Она была права. И Сабина, и Клавдия всегда относились ко мне так, что я вынужденно, ради сохранения мира в доме, уступал их желаниям. Я подумал, что Антония ведет себя куда более достойно, и не очень удивился, когда понял, что увлекаю ее обратно в дом. Надо было закончить наше прощание…

Уже наступил день, и рабы трудились в саду, когда я наконец сел в свои носилки; перед глазами у меня все плыло и кружилась, колени дрожали, а в голове вертелась всего одна мысль: приходилось ли мне так сильно любить за те почти двадцать лет, что я ношу мужскую тогу?

Итак, я позволил сделать себя участником заговора Пизона и тысячу раз поцеловал Антонию, клянясь приложить все старания к тому, чтобы занять высокий пост, достойный моей возлюбленной. Кажется, я даже обещал собственноручно зарезать Нерона, потому что помню, как Антония убеждала меня позволить заняться этим кому-нибудь другому, настаивая, что мы не должны рисковать моей бесценной головой. Кроме того, добавила она, нахмурившись, отцу будущего императора неудобно лично участвовать в убийстве одного из цезарей. Это создало бы прецедент, и тебе, мой сын, в один несчастный день пришлось бы плохо.

Эта жаркая весна стала самой счастливой в моей жизни. Я отлично себя чувствовал, у меня ничего не болело и не ныло. Я был честным — по римским меркам — дельцом, состояние мое росло, все задуманные финансовые операции проходили успешно, и я мог всецело отдаваться своей страсти. Я жил точно во сне, и единственное, что мне мешало, — это назойливое любопытство Клавдии, которую чем дальше, тем больше интересовало, где я пропадаю целыми сутками. Мне было неприятно лгать ей; я знал, что женщины — натуры тонкие и чувствительные — обычно рано или поздно докапываются до правды.

Для начала я переговорил с Фением Руфом, с которым меня связывали давние деловые отношения, — впрочем, дружны мы с ним никогда не были.

Поколебавшись, он неохотно признался, что участвует в заговоре, и даже показал мне список тех преторианских офицеров — трибунов и центурионов, — которые обещали после смерти Нерона беспрекословно подчиниться Пизону.

Он явно обрадовался, когда понял, что я узнал о заговоре какими-то своими путями, и несколько раз просил извинить его за то, что, связанный клятвой, он ничего мне раньше не рассказывал. Руф заверил, что немедленно поговорит обо мне с Пизоном и другими, и я, поблагодарив, удалился.

И Руф, и Пизон были столь же невоспитанны, сколь и невежественны, и я счел ниже своего достоинства обижаться на них. Я решил для себя, что это не они пренебрегали мною, а я ими, и совершенно успокоился, подумав, что, пожалуй, можно дать им на их нужды немного денег.

Но они не захотели принять мой дар, сказав, что золота у них в избытке. Не пугала заговорщиков и мысль о том, что я могу донести на них. Грубый Пизон в свойственной ему наглой манере даже заявил, будто я наверняка стану сидеть тихо, как мышь, ибо слишком трясусь за свою драгоценную шкуру — он, мол, достаточно обо мне наслышан. Немного помогла моя дружба с Петронием и Луканом: мне все же было позволено принести клятву и встретиться с Эпихаридой, этой странной римлянкой, чьи влияние и роль в заговоре я тогда полностью себе не представлял.

Примерно в то же самое время, к моему огромному удивлению, речь о заговоре завела Клавдия. Она долго расспрашивала меня о государственной политике, пытаясь выведать, слышал ли я хоть что-нибудь о замысле Пизона, и крайне изумилась, когда я заявил, усмехнувшись, что не только не собираюсь выдавать злоумышленников императору, но и сам давно уже дал клятву свергнуть тирана ради свободы отечества.

— Ума не приложу, зачем ты им понадобился, — сказала Клавдия. — Если они не выступят немедленно, об их планах узнают даже плебеи. Но какие ужасные вещи ты мне сообщил. Неужели ты действительно готов предать Нерона, которого ты называл своим другом и который столько для тебя сделал?

Я мягко и снисходительно заметил ей, что именно поведение Нерона и заставило меня забыть о прошлых днях нашей с ним дружбы и задуматься о всеобщем благе. Кроме того, близость к императору частенько приносила мне неприятности. Конечно, сам я — благодаря собственной ловкости и предусмотрительности — не особенно пострадал от последней денежной реформы, придуманной Нероном, но в моих ушах звучат рыдания вдов и сирот, а когда я вспоминаю о нищих крестьянах и мелких ремесленниках, то кровь в моих жилах закипает от гнева, и я вновь и вновь клянусь себе пожертвовать самым дорогим ради наших сограждан.

Я объяснил Клавдии, что мне не хотелось заставлять ее волноваться — вот, мол, почему я молчал о своей причастности к заговору. Вдобавок я опасался, что она попытается помешать мне рисковать своей жизнью и класть ее на алтарь свободы и всеобщего благоденствия. Надеюсь, сказал я, она оценит мою заботу о ее душевном спокойствии.