Золото Неаполя: Рассказы - [4]

А какой он был, этот склад, эти особенности? Об обстоятельствах жизни мы говорили достаточно, а вот о нем самом? Действительно, он сам, какой он был?

А был он вот такой. Высокий, сутуловатый, плотный; казался толстым из-за множества одежд, которые на себя накручивал, — ему всегда было холодно. Он много болел, можно сказать, всю жизнь: в юности это был наследственный туберкулез, так до конца и не залеченный, потом нефрит, гипертония. Но он был человек не только больной, но и болезненный, слабый, легко поддающийся инфекциям и оттого ужасно мнительный. Он обожал советоваться с врачами — просто так, для душевного успокоения, не для того, чтобы следовать их рекомендациям. И тоже «просто так», для спокойствия, держал дома кучу лекарств. А еще он был «мамин сын» — не маменькин, не баловень, а именно мамин, страстно, до болезненности привязанный к матери, чья ранняя смерть оставила в его душе так и не зажившую до конца рану. Мать, Кончетта, была блондинкой, и «белокурость» навсегда стала для Маротты выражением высшей степени прелести и одновременно хрупкости, уязвимости. «Белокурым» в этом смысле у него могло быть всё — даже море, если оно более тихое, спокойное по сравнению с бурным и гневливым морем «темноволосым». Белокурым мог быть недавно построенный, новый, «молодой» район города, например Студенческий квартал в Милане. И жена его, кроткая Пия, тоже была белокурой: он звал ее «белокурое терпение» и любил, чтобы она сидела рядом, когда он пишет. Близких друзей у Маротты было мало, многолюдных сборищ он избегал — был застенчив, более того, до болезненности не уверен в себе. Он сам думал про себя — и думал, что другие так думают, — что он и не писатель вовсе, а журналист! Но при всей замкнутости и застенчивости Маротту отличала необыкновенная отзывчивость и деликатность: после того как он умер, в «Коррьере» еще целый год продолжали приходить на его имя письма читателей.

Людям такого склада, естественно, свойственно ностальгическое отношение к прошлому — было свойственно оно и Маротте. «Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже было когда-то и не повторится, а в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, лучшее в нем то, что уже было когда-то, было когда-то».

И вот тут-то пришло время остановиться на том обстоятельстве, что для Маротты «прошлым» было совсем не то, что у более молодых его коллег. Вот где сказались те пять-шесть лет разницы, к которым мы обещали вернуться.

Действительно, одно дело формироваться при фашизме, и совсем другое быть к этому моменту уже сформированным. Когда Моравиа, или Витторини, или Павезе, не говоря о более молодом (родился в 1913 году) Пратолини или совсем молодом (родился в 1920 году) Феллини, оглядывались назад, их взгляд упирался в фашизм. Фашизм — это и было их прошлое, омерзительное, постыдное, хотя и странно притягательное, так как пришлось на время детства и юности. У Маротты этих комплексов не было: в 1922 год он вступил двадцатилетним. И если бы мы захотели найти ему место внутри фильма Феллини «Амаркорд», он был бы в нем не героем подростком, а его отцом, то есть человеком сформировавшимся до фашизма и противопоставляющим ему традиционные представления о добре, чести, человеческой солидарности. Прошлое Маротты — это именно дофашистское прошлое, с несмещенной еще шкалой нравственных ценностей, хотя писал он о нем в конце 1940-х, в 1950-е и 1960-е годы, когда, казалось бы, в объем прошлого вошел уже и фашизм. Но Маротта через фашизм словно перешагивает, эти двадцать лет у него выпадают, это пробел, зияние, пустое место, то, что было украдено у жизни. Однако в любви Маротты к прошлому, к прошедшему есть еще один важный аспект — не исторический, а связанный со спецификой его художественного мышления.

Прошлое — это миновавший исторический этап, но не только. Это еще и инобытие реальности в воспоминании, это реальность, переселившаяся в воспоминание и, следовательно, субъективно преображенная. Нам могут возразить, что субъективно не только воспоминание, субъективно и восприятие настоящего, и это правда, но не до такой же степени! Существуя рядом с нами и независимо от нас, настоящее противится нам своею независимостью и самостоятельностью, и даже самому пристрастному восприятию с ним не сладить! Совсем другое дело — минувшее, которое, сделавшись воспоминанием, само собой переходит в то субъективное лирическое измерение, в котором нашему восприятию просторно и свободно.

Одной из своих книг Маротта предпослал в качестве эпиграфа отрывок из стихотворения поэта начала века Винченцо Кардарелли, вынеся одну его строку в название книги: «Так соберемся же с духом и взглянем!»

Отрывок этот звучит так:

Что поражает в эту минуту мой взгляд?

Сумрачная пелена моря.

Облако, бережно заслонившее гору.

Но стоит только закинуть голову,

Как все, что я видел, сразу станет воспоминаньем.

Там, в воспоминании, мы и отыщем

Все прожитые нами мгновенья.

Так соберемся же с духом и взглянем!

Из этого стихотворения, которое Маротта считал, по-видимому, программным, совершенно ясно, что нежелание писателя взглянуть на вещи прямо, необходимость «закинуть голову», чтобы их увидеть, — это не бегство от реальности, а особая оптика, определившая его метод. Эта оптика и этот метод характеризуются неотторжимым лирическим присутствием автора в картине изображаемого им мира и широкофокусностью его объектива, его взгляда, которому доступно не только видимое, но и провидимое. Эти особенности и определили своеобразную лироэпическую манеру Маротты, в которой выказалось свойственное ему видение мира.