Золотая змея. Голодные собаки - [97]

— Стойте, стойте, — крикнул дон Сиприано. И, пройдя еще несколько шагов сказал: — Как говаривал Наполеон: «Бегущему неприятелю — серебряный мост…»

Дон Сиприано был не слишком образован и любил приписывать Наполеону все военные изречения, которые довелось ему услышать за всю жизнь.

Среди стрелков был и Обдулио. Дрожащими руками сжимал он охотничье ружье, обычно висевшее в гостиной. Трое других были управляющими дона Сиприано из долины реки Льяна. Там все высохло, а в Паукаре, взметая пыль, подул недобрый ветер бунта, и вот хозяин позвал их к себе на всякий случай. Поэтому дон Сиприано так долго не выходил к пеонам: он отдавал распоряжения. Теперь и он, и его сын немного успокоились. Дон Ромуло одной рукой опирался на карабин, а другой теребил усы. Управляющие хмурились и, хоть их смуглые лица позеленели, притворялись равнодушными. Они думали о трех убитых, растянувшихся на галерее. Запыленные пончо, голые ноги, взлохмаченные головы… Индеец Тукто лежал ничком. У другого страшно перекосилось лицо. Третий широко раскинул руки, словно распятый. На полу темнели большие пятна крови.

Дон Сиприано позвал слуг и сказал:

— Уберите трупы в ту комнату. Ночью надо будет их похоронить. Принесите воды и смойте кровь… А теперь, друзья мои, — заключил он, обращаясь к своей воинственной челяди, — пойдемте, выпьем. Такие дела расстраивают нервы…

Дома погибших ждали еще много дней. А когда кто-то, еле двигаясь от голода, пошел рассказать об их гибели, оказалось, что слушать некому.

* * *

Прошли недели, месяцы…

Сверкающее небо было подобно стальному полушарию. Из земли, бурой и бесплодной, черными пустыми глазницами смотрели в небо черепа животных. А люди в своих хижинах, громко стеная, призывали дождь или упрямо вгрызались в землю в поисках воды.

XIX. БЛАГОДАТНЫЙ ДОЖДЬ

Приходит час, когда все живое внезапно ощущает в ветерке, в цвете облака, во взгляде зверя, в глазах человека, в дрожанье ветки и в полете птицы приближение дождя. Даже мертвая скала меняется, словно и она причастна к радостной тайне.

И жаждущих охватывает счастье, все приметы говорят об одном: скоро польет дождь.

Так было и теперь. Наступил ноябрь; и вот однажды тучи не рассеялись. Они перевалили через южные вершины и надвигались, черные, густые, пока не закрыли все небо. Дул тихий, ласковый ветер. Люди и животные вглядывались в горизонт и в темное, неподвижное небо. Деревья вздымали ввысь облетевшие ветви; птицы, крича, метались меж сучьев. Вершины гор, казалось, выросли до неба. А темно-желтая, иссохшая земля жаждала ливня.

И пришло древнее, всегда немыслимое чудо.

Первые капли дождя смочили пыль. Потом бурая земля потемнела, от нее пошел густой запах. Весело замычали быки, заржали кони, заблеяли овцы. Ожили жеребцы и коровы. Крестьяне вдохнули терпкий ветер. Сверкали молнии, гремел гром, словно небесный свод с треском рухнул на землю. В раскатах грозы бушевала безмерная радость. Земля и небо слились в потоках дождя и пели во славу жизни.

Лишения? Что ж, они еще будут, но недолго. Вырастут ягоды и белые грибы, пышно зазеленеют всходы, нальются плоды, все расцветет.

Вода ласково лилась на людей и животных, на эвкалипты и черно-красные камни, на благоуханные поля, на белые кости и могилы.

Дождь поливал несчастную землю — и все радостно внимали ему.

Надежда! Надежда!

Симон поднялся на чердак, снял циновки, покрывавшие кувшин и два горшка, погрузил горячие руки в прохладное зерно. Пшеница, вика, маис! Как хорошо перебирать зерно, смотреть на него в потоке света, льющемся из слухового окошка, и выговаривать названия злаков, возвращающих жизнь. Пусть только взойдут травы и окрепнут волы. Тогда люди вспашут рыхлую, плодородную землю, и она примет отнятые у голода семена.

День за днем лил благодатный дождь.

Люди и животные распрямились, окрепли, вода, журча, бежала по расщелинам в долину; деревья зазеленели, а свежая трава прикрыла страшные белые кости и безымянные кресты.

Однажды вечером Симон Роблес сидел на своем обычном месте в галерее и с удовольствием смотрел, как стучит по земле дождь, оплодотворяя поля. Вдруг он заметил, что сбоку маячит чья-то тень.

— Ванка!

Она стояла у входа и, тяжело дыша, смотрела на Симона, ожидая, когда он ее позовет. Собака совсем отощала и запаршивела, по свалявшейся шерсти ручьями струилась вода, глаза покраснели. Было больно смотреть на нее, и Симон ощутил ее страдания, как свои собственные. Он умилился — если собака вернулась, значит, она поняла: теперь все пойдет иначе, как прежде. А еще приятней, что будет кому пасти две пары выживших овец.

— Ванка, Ванка, поди сюда, — сказал он.

Собака подошла и ласково прижалась к Симону. Он похлопал ее по костлявой спине и заплакал.

— Ванка, дружочек, ты знаешь, что это такое, когда бедняк и животное остаются без земли, без воды… Ты это поняла, и вот вернулась… Ванка, дружочек… Ты вернулась, как благодатный дождь…

А для Ванки слезы, слова и руки Симона тоже были благодатными, как дождь…