Золотая змея. Голодные собаки - [88]

— Святотатцы, — ворчала Хуана.

— Если святой позволил, значит, так надо, — сказал Симон, чтоб успокоить жену.

Висента перестала ткать, а Тимотео старался забыть Хасинту. Только Антука по-прежнему пасла овец. Ванка, Самбо, Косматый помогали ей, как всегда, но теперь они еле передвигали ноги и лаяли с трудом.

Как-то Антука вспомнила песенку:

Мать и отец мои —

солнце с луною,

а звезды ночные

мне сестры родные.

Но голос звучал совсем не так, как прежде, и Антука испугалась своей песни. Бессознательно, как все индейцы, она одухотворяла природу, и тут вдруг поняла, что темные, могущественные силы встали против зверей и человека.

— Туча, туча туча-а-а-а…

— Ветер, ветер, вете-е-е-ер…

Нет, совсем не то, что раньше. Тучи поднимались на крыльях ветра и пропадали в необъятном небе. Раньше туман был очень густым, и девочке казалось, что она прядет его белые нити. Теперь он появлялся над рекой и сразу таял. А ветер, который раньше пригонял тучи и предвещал дождь, теперь уносил их далеко-далеко, проклиная иссохшую землю.

Ни зверю, ни человеку не было спасенья.

Панчо больше не приходил играть на антаре свои вайны. Овец он пригонял все меньше, а теперь, наверное, их всех съели, и он перестал ходить в горы.

А как хорошо было сидеть рядом с Панчо! Правда, Антука уже не могла порадовать его. Но она мечтала, что вырастет большая и будут у нее широкие бедра и круглая грудь, как у Висенты, и она будет очень любить Панчо и рожать ему детей. Но все было не так — от голода она совсем похудела. Под ситцевой кофтой и фланелевой юбкой остались одни кости. Большие печальные глаза на бледном худеньком лице казались еще больше. Глядя на собак, Антука понимала, какой стала сама. Ванка, Самбо и Косматый вконец отощали, морды у них заострились, глаза лихорадочно горели. Овцы были не лучше: страшные, худые, они еле волочили ноги, глядели с тоской, и шерсть у них свисала жалкими клочьями.

Однажды вечером Антука особенно ясно поняла, что природа безжалостна, что никто не поможет ни ей, ни животным, и сказала, словно собирая воедино все горести:

— Вот он, голод, бедняжки!

XV. ИЗГНАНИЕ И ДРУГИЕ НЕСЧАСТЬЯ

Животные любят тех, кто их кормит. И человек — высшее из животных — тоже платит любовью за пищу, хотя делает это не так открыто. Потому испокон веков люди привязаны к хозяевам. И привязанность эта не что иное, как память о том, что человеку дали земля, вода, воздух и все, от чего зависит его жизнь. Без еды не проживешь, приходится ее искать. Но звери, став ручными, утратили былую хватку, сточили о землю когти. Они просят, а не берут. Лапа перевернулась, стала протянутой ладонью, и в этом повороте — долгие века истории.

Но в тяжкие времена многое возвращается. И теперь возродилась звериная лапа. Люди все больше чуждались людей, звери — зверей, животные — хозяев. Но в доме Симона Роблеса долго еще царило согласие: так все сообща заботились о том, чтобы прокормиться. Собаки и люди все еще держались вместе. Хотя голод брал свое и мало-помалу побеждал верность. Хозяева покрупнее — скажем, правители и богачи, хорошо это знают; знал и Симон. Ему уже приходилось голодать, видеть, как голодают. Но не мог же он превратить песок в муку!

Антука пасла скотину на холмах, вернее — гоняла ее по земле, покрытой пересохшей травой, обглоданной до корня.

В тот день она сидела и пряла, а рядом, свернувшись клубком, подремывал костлявый Самбо. Вдруг он открыл глаза, навострил уши, обнюхал воздух и мягкими, робкими шагами ушел от хозяйки. Антука заметила, что его нет, и крикнула, но никто не отозвался. Она в тревоге встала: других собак тоже не было.

— Ванка-а-а… Самбо-о-о… Косматы-ы-ый.

Неужели ее оставили одну со стадом? Она взобралась на большой камень и увидела псов на дне ямы. Побежала туда — и глазам своим не поверила. Они задрали овцу и теперь пожирали ее. Антука закричала на собак, замахнулась, погрозила веретеном — все напрасно. Глухо рыча и давясь, собаки жадно рвали добычу. Хозяйка теперь не кормила их — она хотела отнять еду. Ванка свирепо залаяла.

Испуганная Антука погнала стадо одна. Домой она прибежала в слезах.

Собаки рвали и глодали овцу до самого вечера.

Ванка первая затеяла пир. Она лежала на дне ямы, хоронясь от ветра, — теперь ей все время было холодно, — и в этот момент к ней подошла большая овца. Вдруг, неизвестно почему, Ванке стало жарко, и она кинулась на беззащитную жертву. Забыв, кто ее выкормил, она толкнула овцу грудью, повалила — та не успела и заблеять — и клыками задрала ее. Собака не удивилась своей ловкости, словно всю жизнь только и делала, что задирала овец. Опьянев от горячей крови, она алчно впилась в мясо, искромсала его крепкими зубами. Кровь бурно лилась, обагряя землю, от нее шел горячий пар, а Ванка наслаждалась, как ее предки на древнем доисторическом пиру.

Потом появился Косматый и, наконец, Самбо. Антука тщетно кричала и грозилась. Как хорошо окунать морду в кровь, хватать зубами живую плоть, перегрызать кости, рвать жилы, жевать тощее мясо, глотать и глотать, пока не почувствуешь тяжесть в животе и теплая волна не побежит по телу! Время исчезло. Три диких собаки утоляли голод, терзая жертву, которую добыли сами в открытом поле. Наконец они насытились, стали спокойнее, увидели, что стада нет, пуна пустынна и торжественные вершины скорбно темнеют вдали. Ванка молча пошла к дому, двое других собак шли следом за ней. Они снова стали сильными и сытыми, по им было скучно без стада. Одна за другой тяжеловатой трусцою они спустились с холмов к дому и остановились в нерешительности. Идти или нет? Было время ужина, собаки боялись, и все же им хотелось занять свое место у огня, а потом, как обычно, улечься на солому в загоне. Но сейчас все изменилось. Они всегда были слугами, всю жизнь охраняли овец и вдруг как-то нечаянно стали убийцами. Теперь и человек поведет себя иначе.