Золотая змея. Голодные собаки - [87]

Ослепительное солнце сверкало в синем небе. Все жили, точно под стеклянным куполом, и это было бы красиво, если бы земля не стала такой страшной. Ущелья и горные склоны, холмы и низины посерели от сухой травы и обнаженных деревьев.

А вечный ветер поднимал столбы пыли и уносил облака бог знает куда, за дальние горы. Вечное солнце палило землю от зари до зари. И от зари до зари бездонное небо смеялось над бедой.

Ночи стали бесконечными, черными, как бездна. Стопал ветер, разнося запах пыли и трупный смрад. А когда над увядшими или оголенными деревьями всходила луна, казалось, что за ней движется сонм призраков.

Ночами стояли холода, и засеянные земли стали бурыми, как одеяла. В растрескавшихся бороздах, где раньше зеленели ростки, не осталось ни былинки.

Люди и животные бродили, еле дыша, по серым, печальным полям. Они стали костлявее деревьев, беспомощное сухой травы, меньше раскаленных камней на дне русла. Но глаза не угасли; равнодушно сверкало небо, а взоры людей светились величием и болью. Из этих глаз глядела несдающаяся жизнь.

XIV. «ВОТ ОН, ГОЛОД, БЕДНЯЖКИ!»

Шло неумолимое время, и становилось все хуже. Вода сочилась тонкой струйкой по самому дну расщелин. Дон Сиприано не хотел строить запруду, чтобы полить свои поля. Женщины бродили по высохшим руслам речек — искали воду на каменистом дне. Все знали, что пониже, на берегах Яны — там, где прежде зрели апельсины и кока, — люди убивают друг друга за глоток речной воды.

Однажды дон Ромуло сказал дону Сиприано:

— Сеньор, быть может, правительство…

— Правительство? — злобно прошипел дон Сиприано. — Не знаете вы, что это такое. Оттуда, из Лимы, все выглядит иначе. Я там бывал. Помню, разразился голод в Анкаше, а они и пальцем не шевельнули. Если субпрефект не совсем скотина — наверное, уже доложил правительству. Держу пари, что они ничего не сделают…

После этой отповеди дон Ромуло замолчал, разумеется, продолжая закручивать усы.

Между тем Симон послал сына к Мартине, а потом был у них такой разговор:

— Она не хочет идти… Режет овец. Пшеницы у нее нет. Говорит, пора уже Матео вернуться…

— Вернуться! Ну и глупая баба! Отнеси-ка ей алмуд пшеницы…

Скот сломал все ограды — зачем они были нужны? — и слонялся по огородам, жадно обнюхивая землю. Прежде животные наелись бы тут до отвала. Теперь же, поискав хорошенько, они поняли, что на огородах еще хуже, чем в поле.

Коровы мычали. Им казалось, что вдали что-то зеленеет, и они спешили туда, и все шли и шли, а зелень отступала все дальше, за последние гребни гор. Приходилось тащиться обратно; рога их были опущены еще ниже, а ребра еще сильней выступали под вялой, землистого цвета шкурой.

Непоседливые козы — их у дона Сиприано было немало — взбирались на большие камни и оглядывали окрестности шальными глазами. Легконогие и ловкие, они ухитрялись хоть изредка полакомиться пучком сухой травы, оставшейся в трещинах камней. Но чаще они просто смотрели сверху на то, как огромна беда.

Овцы — они не такие расторопные — брели вдоль по тропам, обнюхивая землю. Беспокойное конское ржание отдавалось в скалистых вершинах, а отощавшие собаки свирепели и яростно лаяли. Они лаяли на горизонт, на небо, на любую тень.

Голод грыз желудки алчными, беспощадными зубами. Крестьяне все чаще ходили в усадьбу. По совету дона Сиприано они как можно бережливее расходовали припасы, но уже ничего не оставалось. Конечно, тем, кто пришел из Уайры, было хуже всех. Индеец ненасытен во время пирушки, но когда еды не хватает, он может обойтись немногим. И все же то малое, что они получали, подходило к концу. Пеоны стали поглядывать на пришельцев с недоверием. Никто уже не помогал им. Всех злило, что они вечно шляются по полям.

Когда собиралось слишком много попрошаек, дон Сиприано отказывал наотрез:

— Нет, ничего нет, самому не хватает.

Потом подзывал кого-нибудь одного, украдкой, втайне от других давал ячменя и говорил, подчеркивая, что особо отличает его от остальных:

— Никому ни слова. Только тебе даю…

Хитер был этот дон Сиприано.

Но просящих становилось все больше, и хоть дон Сиприано был человеком не робкого десятка, он испугался и перестал помогать. Его донимали просьбами, молили, плакали, но он отказал всем.

От голода индейцы и чоло стали как будто ленивей. Сидя у дверей хижин, они жевали коку, если она была, да изредка перебрасывались унылыми словами. Эти люди умеют одно: возделывать землю. Жизнь их накрепко связана с землей, и вот теперь они гибли, раздавленные бедою.

Голод страшен человеку, но еще страшней он для животных. Коровы ели горькие кактусы — когда грозит смерть, чего не проглотишь! Козы обгладывали чамису, овцы и лошади щипали жесткие колючки. А собакам есть было нечего. Их почти нигде не кормили, и они искали пищу сами. Так появились в полях неутомимые голодные своры.

Ванка и другие псы все еще служили хозяевам и бедствовали с ними вместе. Люди и собаки все худели и худели. Симон Роблес больше ничего не рассказывал и музыку оставил: свирель пылилась на полочке рядом со святым Антонием, а барабан, точно полная луна, висел в темном углу. Наступил престольный праздник в Саукопампе. Народу собралось совсем немного, и праздник отметили только молитвами. Можно ли думать о пирушке, когда есть нечего, да ведь и чичу гонят из маиса, а не из камня. Можно ли играть на флейте, когда повсюду свирепо воет ветер? Можно ли петь и плясать, когда сердце иссохло? Богоматерь томилась, покинутая своими детьми; томился и святой Лаврентий, покровитель Паукара. Его часовня, стоявшая рядом с усадьбой, была весь день открыта, и крестьяне одолевали святого просьбами не меньше, чем дона Сиприано. Однажды Хуана пошла туда помолиться и вернулась встревоженная. Перед образом всегда лежал сноп пшеничных колосьев. Крестьяне каждый год дарили его святому: для них нет цветов прекрасней, чем колосья. И вот этот сноп исчез.