Золотая змея. Голодные собаки - [42]

Порывы ветра рвут пламя, дрожащие тени то бросаются на стены, то отчаянно бьются на полу…

Где-то воют собаки.

После сытного ужина опять долго пьют и жуют коку. От фитилей падает мертвенно-бледный свет. И каньясо, которое в другое время вызывает разговоры, крики, смех и песни, теперь, когда в доме покойник, погружает всех в глубокое молчание. Чоло не умеют много говорить о своей беде. Сказали, что положено, и никто больше не откроет рта, пока не настанет время молиться.

Глухо шумит река. Трещит, заливается цикада, барабанит по листьям дождь. Его серебряные нити тускло поблескивают за галереей. Ночь покрыла долину черным, печальным саваном.

Опять слышится далекий лай собак, а какой-то маленький песик — видно, он прибежал сюда, увязавшись за своим хозяином, — вскакивает, подбегает к покойнику, обнюхивает его, потом громко лает на пляшущую на полу тень и протяжно, жалобно воет. Людей охватывает страх, и донья Мельча, выйдя на галерею, торопливо говорит:

— Давайте помолимся… видно, томится душа-то…

Все опускаются на колени — женщины поближе к покойнику, мужчины за ними. От закутанных в пончо фигур и взлохмаченных голов падают огромные тени. Искривленные скорбью, дрожащие губы выводят молитву: «Отче-е-е… е-е-е… на-а-а… и-и-и… ами-и-инь».

Голоса звучат приглушенно, уныло, и хотя они печальнее собачьего воя, горя и смерти, в них столько веры, что как-то легче становится на душе. Когда молитва кончается, мужчины опять садятся в сторонке, страх прошел, и снова заходила по кругу, из рук в руки, от губ к губам, большая тыква с каньясо.

Донья Мельча и другие женщины ушли в дом, чтобы помолиться за «плавающих, путешествующих, недугующих и страждущих».

И вдруг ночную тишину разрывает пронзительный крик:

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Всполошились собаки.

— Ума-а-а!.. — кричит кто-то не своим голосом.

Что бы это такое могло быть? Не иначе как опять появилась пума, донья Мариана ведь говорила, что уже несколько ночей она шныряет около ее загона. Артуро помчался за своим револьвером, быстро вернулся, и вместе с Энкарной они исчезают в темноте.

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Собаки брешут на все голоса. И мы как-то сразу забываем о покойнике и о его душе — у всех на уме только эта зверюга да ее проделки. Даже при одной мысли о ней у нас кровь вскипает. Да и что такое покойник по сравнению с жизнью, жизнью бедной скотины, без которой человеку никак не обойтись и которую теперь надо уберечь во что бы то ни стало? Пока что пума взялась за коз, а потом, гляди, дойдет очередь до ослов и лошадей! Всех нас такое зло разобрало, что еще несколько человек, помянув Христа и всех святых угодников, подхватились и тоже побежали к дому доньи Марианы, угрожающе размахивая дубинами. Ночь черным-черна, пумы давно уж и след простыл, но какое это может иметь значение, если в людях столько боевого запала?

Время от времени до нас долетают крики, и мы с нетерпением ждем охотников. А когда по вершинам деревьев, с которых все еще падают запоздалые капли дождя, разливается молочно-розовый свет, мужчины возвращаются, недовольные и разочарованные.

— Ушла, проклятая, чтоб ей пусто было, и козу унесла…

— Ничего, в другой раз попадется…

Артуро вертит в руках свой ржавый револьвер и удивляется:

— Ведь я в нее пять пуль всадил, прямо в затылок…

* * *

Уже совсем рассвело, когда мы пришли на кладбище и стали копать могилу. А женщины уселись около тела индейца под развесистым апельсиновым деревом и принялись молиться.

Чем глубже яма, тем сильнее запах сырой земли, тем чаще попадаются пожелтевшие от времени кости. Наконец, могила готова, и мы на веревках опускаем в нее покойника.

Товарищ умершего бросает несколько прощальных горстей земли, в воздухе поднимается легкое облачко пыли, и мы торопимся засыпать могилу. Еще немного, и в густой кладбищенской траве вырастает серый холмик. Поставили и крест из связанных веревками палок, хотя это ненадолго — скоро он утонет в высокой траве, а потом и вовсе упадет, веревки сгниют, палки источат черви.

Мы допиваем все спиртное и возвращаемся домой. Индеец берет пончо и котомку умершего и говорит на прощание:

— Может, увидимся еще… Бог вам за все заплатит…

Артуро спрашивает:

— А в Уамачуко не пойдете?

Индеец молча смотрит на него, и Артуро продолжает:

— Идите в Уамачуко, полечитесь… Если денег нет, мы и даром перевезем… Идите…

Подумав немного, индеец пересиливает себя и отвечает:

— А зачем? Я тоже скоро помру… Зачем идти-то? Товарищу моему не пришлось перебраться через реку, и я знаю, мне тоже не придется… Раз дом родной далеко, значит, добра ждать нечего!

И он пошел по улице в сторону гор, повторив еще несколько раз:

— Бог вам заплатит за все… Бог вам заплатит…

Пошел в Кондомарку умирать на своей родной земле, так и не перебравшись через реку — владычицу этих страшных долин, где гнездятся волчанка и смерть. Над ним кружится рой мух, привлеченный зловонием. А он идет медленно, не оборачиваясь, тяжело опираясь на толстую палку…

* * *

На следующую ночь пума опять пришла. А потом еще и еще. Мужчины говорят только о ней да клянут на чем свет стоит свои дубины и мачете, от которых нет никакого проку, а заодно и ружья, без конца дающие осечку, и револьверы, стреляющие мимо цели.