Золотая змея. Голодные собаки - [41]

Бревенчатая громадина, скользнув по специально приспособленным гладким стволам коричного и апельсинового деревьев, ложится на воду и сразу же начинает сильно раскачиваться, натягивая веревку, конец которой держит Хасинто. Плот так прыгает на волнах, что кажется, река вот-вот унесет его. Но мы, плотовщики из Калемара, тут как тут. Наши весла и наши руки всегда наготове.

Первым прыгает Артуро. Встав на середину, он пытается выровнять плот. А вода бурая, неспокойная и сильно поднялась, даже залила все камни на берегу.

— Глядите, деревья! — вдруг закричал Сантос.

Видим, и в самом деле по реке плывут деревья — как бы не попасть в завал. Наш главный стоит на плоту, но нам велит повременить. Больные садятся прямо в грязь и тихо о чем-то переговариваются.

На реке, затянутой туманом, появляется широкая темная полоса. Она приближается, становится все чернее, шевелится, как живая, будто предупреждает, что тягаться с ней нам не под силу. А ведь она могла захватить нас на самой середине реки! Тяжело покачиваясь на волнах, мимо проплывают деревья и сучья, занимая собой почти всю ширину реки. Верхушка огромного гуаранго, еще свежего, зеленого, задев плот, с силой толкает его. А другие деревья совсем ушли под воду, только ветки торчат.

И лишь когда вся эта темная масса скрылась вдалеке, Артуро заговорил, а до этого никто не проронил ни слова.

— Ну что ж, поехали, ждать больше нечего…

Мы прыгаем на плот, но индейцы не двигаются с места. Один из них лежит ничком, вытянувшись во весь рост, другой смотрит на него и даже не поворачивает головы, когда Хасинто — он держит веревку, готовясь прыгнуть последним, — говорит, обращаясь к ним:

— Ну, люди добрые, поехали, что ли?..

Индеец, который лежит на земле, медленно приподнимается, опирается на руки и говорит глухим, надтреснутым голосом:

— Зачем ехать-то? Уже к самому сердцу подступило…

И, будто его кто толкнул, снова падает, прямо в жидкое месиво. Другой индеец, осторожно, за плечи, переворачивает своего товарища вверх лицом, сплошь залепленным грязью. Распухшим дрожащим пальцем он опускает веки на остекленевшие глаза.

Индеец стоит неподвижно, словно окаменел. Какой вихрь отчаяния и страха бушует, должно быть, в нем в эту минуту! Но в бесформенном лице, отекшем, покрытом фиолетовыми язвами, ничего не изменилось. Только дрогнул голос, когда он, повернувшись к нам, попросил:

— Похоронить бы его надо… Помогите…

* * *

И вот покойник лежит на подстилке из банановых листьев и мягких трав на галерее у дона Матиаса. Он обернут в саван и от шеи до ступней туго перетянут веревками. Лицо его покрыто овчиной.

Так у нас добрые люди готовят покойника в последний путь. Веревка нужна не только для того, чтобы крепко держался саван: из плохо завернутого тела может выскользнуть душа, и ей тогда придется долго томиться на земле. А чтобы она полетела прямо в небо и тут же предстала перед богом, ей надо вылететь обязательно из головы, поэтому овчину кладут так, чтобы темя покойника оставалось открытым.

Донья Мельча вместе с другими женщинами, пришедшими посидеть ночью около умершего, лущат пшеницу, размоченную в воде с золой. Потом приходят мужчины, приносят коку, каньясо и гуарапо и тоже усаживаются на галерее. Тихо переговариваются, жуют коку, пьют, закусывают, передавая друг другу тыквенные плошки с юккой, пшеничной кашей и копченым мясом. И замолкают, когда начинает говорить индеец. Сидя около спеленутого зловонного тела, он листом банана отгоняет мух.

— Бедный Дамиан, не так бы ему помереть надо…

И после короткого молчания добавляет:

— Хороший он был человек, и вот — на тебе, как помирать привелось!.. Самое это горькое горе помереть не у себя дома, хотя, конечно, везде есть добрые люди, и пожалеют и похоронят как надо…

— Что правда, то правда… — поддакивают чоло.

Индеец опять тянет гнусавым, заунывным голосом:

— А какой работящий был… Уж на что больной, а огород всегда в порядке держал, картошку только окучить осталось, и ячмень поспел…

Потом он долго молчит, не переставая отгонять банановым листом назойливо жужжащих мух. Кто бы у него что ни спросил, он всем отвечает одно и то же:

— Не так бы ему помереть надо…

И каждый раз добавляет, что нет горше горя, чем умереть на чужбине, хотя добрые люди, конечно, всегда найдутся, пожалеют, похоронят…

Иногда он забывает сказать, каким работящим был покойник, и тогда слышится чей-нибудь голос:

— Огород у него остался, сам картошку сажал…

— И ячмень поспел, тоже остался…

— Все оставил покойничек…

К вечеру жара усиливается, и смрад становится невыносимым. Он не дает дышать и наполняет весь дом, не помогает и ветерок, который все время продувает комнаты. Даже одежда пропиталась зловонием, и мужчины, чтобы подавить отвращение, то и дело прикладываются к каньясо. Поздно вечером спиртное кончается, и тогда индеец вынимает из тыквенного горшочка горсть монет, отсчитывает десять солей и просит кого-нибудь сходить принести «чего-нибудь покрепче».

— Надо, чтоб все было, как у людей… бедный Дамиан…

Когда сумерки сгустились, около покойника зажгли четыре свечи, — их дала донья Мельча, — а чтобы свечи не задуло ветром, устроили заслон из пончо. В другом конце галереи поставили две плошки с фитилями, опущенными в сало.